Питерец удовлетворенно кивнул головой и повернулся лицом к врагу. На его лице заиграла кровожадная ухмылка.

— Ну, соколики, вы попали, — изрек зловеще.

Всадники, покончив с легионерами, наконец обратили внимание на оставшуюся парочку.

Вернее, маневр девушки заметил сначала один из них, который остался в седле и, повернув лошадь, помчался к озеру. Прямо на Романа. Как видно, принял его за кого-то из местных жителей, насчет которых у бандитов, скорее всего, не было инструкций сохранять жизнь.

И не боится же копья, сволочь, поразился журналист. Небось, надеется на свой кожаный нагрудник, покрытый металлическими бляхами.

Ладно, родной. Держи саечку.

Когда конник почти поравнялся с ним, питерец быстро сделал выпад тупым концом пики, угодив «черному» в кадык, и отскочил в сторону.

Пролетев мимо парня, всадник, бросивший поводья и схватившийся за горло, не удержался в седле и рухнул на землю. Конь потрусил дальше, но потом остановился и подался к воде.

Роман подбежал к поверженному противнику. Тот, все так же продолжая держаться за горло, вертелся на затылке по кругу, роя ногами землю. «Вуаль» спала, и по его выпученным от страха покрасневшим глазам и такого же цвета лицу было видно, что человек задыхается.

Ничего, пускай помучается, решил Градов. Парням, которых он бил по головам, тоже не сладко пришлось.

Отвернулся и пошел было назад, приметив, что остальная троица «басмачей» уже опять в седлах. Но хрип несчастного стал уж вовсе похож на предсмертную агонию. Обагрять же свои руки кровью Ромка без крайней надобности не хотел. Потому на мгновение обернулся к падшему врагу и аккуратно ткнул его все тем же тупым концом пилума под левое ухо. Бандит дернулся и отключился. Но дыхание его стало спокойным и ровным, а не надсадным хрипом астматика.

Хорезмийцы (или кем они там были), подумав, что он прикончил их приятеля, разразились гневными криками.

Двое, идя грудь в грудь, вырвались вперед.

Не дожидаясь, пока они сомнут его, Градов метнулся в атаку.

Пробежав несколько шагов, русский прыгнул навстречу всадникам, крепко сжимая в руках пилум, будто держался за весла. Когда журналист оказался между двумя лошадиными крупами, он оттолкнулся от земли и резко повертел древком туда-сюда, как рулем. При этом один край попал в челюсть тому «басмачу», который скакал справа от питерца, а второй заехал прямо в пах левому.

Разумеется, оба свалились в траву. «Правый», треснувшись головой, так что аж зубы щелкнули по-волчьи, сразу вырубился. «Левому» повезло приземлиться на ноги. Но он тут же опустился на колени. При этом руки его, казалось, намертво приросли к причинному месту, проверяя, цело ли мужское естество. Тычок романового пилума под ухо выключил и его.

Четвертый конник летел на Градова, угрожающе размахивая клинком.

Роман тоже решил на этот раз не миндальничать. Примерился и метнул пилум прямо в грудь последнему из «басмачей». Наверное, этот мерзавец сегодня хорошенько помолился Ахура-Мазде, который простер руку над своим нерадивым сыном.

Дротик не пробил парню грудную клетку, отраженный панцирем. Однако таки вышиб вражину из седла, выбив заодно и дух. Питерец на всякий случай «пощупал пульс» конника, чтоб быть уверенным на все сто в его отключке.

Окинул поле боя горестным взглядом и пропел фразу из оперы Глинки «Руслан и Людмила»:

— О, поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?..

Да уж, живописное зрелище, нечего сказать.

Вон, шагах в пятидесяти лежат спеленатыми по рукам и ногам его «коммилитос». А вокруг, то здесь, то там, крестообразно раскинув ноги и руки, пялятся в небо пустыми очами четверо «басмачей».

А кони…

Кони преспокойненько себе пьют воду в компании длинноухого серого ослика, хитро посматривающего одним глазом на безобразие, творящееся на берегу.

Ну, это оно с точки зрения ишачка бесчинство. А для молодого, разгоряченного битвой парня зрелище обнаженной девицы, вылетающей из воды и бросающейся ему на грудь… В общем, можно считать, что это самый лучший утешительный приз.

— Как? — причитала Валерия, покрывая жаркими поцелуями лицо, плечи и грудь Романа. — Как ты сумел сделать это? Один против всех?!

— Да просто, — пожал плечами журналист и отшутился. — Ты же не мешала…

— Нахал! — ткнула его кулачком и тут же, охнув, поцеловала в «больное» место. — О, я знаю, — отстранилась и посмотрела серьезно в глаза. — Я видела. Ты — бог!

— Ладно тебе, — неловко усмехнулся парень. — Какой из меня небожитель? Видишь же, я весь из мяса и костей.

— Не спорь, — прикрыла ему рот ладошкой римлянка. — Можешь не открываться. Но ты точно Он!

— Кто?

— Этот ваш Танцующий бог. Как его, Шива?

«Ом!» — произнес про себя Градов, но дальше ваньку валять не стал.

— Давай-ка посмотрим, что там с нашими, — охладил богоискательский пыл римлянки. — И нужно поскорее уносить отсюда ноги, пока на помощь этим еще кто-нибудь не пришел. Средств передвижения у нас теперь на всех хватит…

Город Топрак-Кала, Хорезм, Кушанское царство, 118 г.

Так мобедан мобеда[51] давно никто не унижал. С тех самых пор, как он из простого жреца-мобеда стал дастуром,[52] никто не смел разговаривать с Вазамаром в подобном тоне. А уже больше двадцати лет минуло.

Конечно, он виноват… Вернее, виноваты его люди, потому как верховный жрец непогрешим. И все-таки, кто дал царю право отчитывать, словно нашкодившего мальчишку-ученика, того, кто является глазами и голосом Ахура-Мазды?

Малек же как будто не понимает того, что играет с огнем. Священным огнем.

Жрец поднял глаза, до этого буравившие ковер, и вперил взгляд в повелителя.

Тот нервно прохаживался по своей опочивальне взад-вперед.

На царе был надет его любимый длинный кафтан красного цвета, доходивший до щиколоток, отделанный мехом по вороту, бортам и подолу. Широкие шаровары, невысокие узконосые башмаки с завязками, перехваченные на щиколотках круглыми пряжками. На голове круглая шапка с наушниками и назатыльником, украшенная бусинами и золотой бляхой в виде полумесяца.

Любит рядиться, молокосос. Почти полный царский убор. А ведь кто, казалось бы, его тут видит? Не из почтения же к сединам святейшего разоделся.

Вазамар знал, что малек его недолюбливает и не скрывает этого, пренебрежительно отзываясь о мобедан мобеде в кругу ближних придворных. Ему о том не раз доносили.

— Что теперь будем делать? — снова и снова спрашивал Артав, теребя кисти пояса. — Румы оскорблены. Они требуют расследования факта нападения на дочь посла и ее охрану.

— Требуют, так расследуем, — пробурчал жрец. — Хотя, напомню вашему величеству, что мы уже один раз предлагали им расследовать случай с покушением на самого посла. Тогда они отказались, сославшись, что это их личное дело.

— Но они грозят отказом от участия в празднестве и священных играх! — воскликнул молодой правитель.

— И навлекут на себя гнев богов! — пообещал слуга Ахура-Мазды, недобро прищурив око.

Кто знал святейшего, непременно бы устрашился, ибо это движение брови, как правило, предвещало грозу. Но владыка не обратил на него внимания, снова стал быстрым шагом прохаживаться по комнате, объятый страхами и тревогами.

Вазамар же, вздохнув, окинул взглядом покои. Это было обширное, богато украшенное помещение. Стены были покрыты барельефными стилизованными изображениями громадных бараньих рогов, символизирующих зороастрийского бога войны и побед Веретрагну, под ними — фигуры царей, стоящих на вершинах гор, между рогами — небольшие фигуры чернокожих воинов — трубачей. У одной из стен находился очаг-камин с горящим в нем священным огнем, посвященным все тому же военному богу. Время от времени здесь совершались обряды, связанные с войной и воинскими функциями царя.