Я обрадовался:

— Вот видишь, а ты говорил, неправильный протокол! Задержанных повели в соседнюю хату, выпустив тех, кто не внушал подозрений. Мы с Митей тоже вышли и остановились у поленницы.

— Эти двое еще в прошлом году приговорены к расстрелу подпольной организацией Чашников, — заговорил Митя, — но все не удавалось до них добраться. А тут, как нарочно, задержали их наши посты. Но это Чашники им приговор вынесли, это их дело.

Сзади ударила пулеметная очередь, пронизывая поленницу, у которой мы стояли, и пули стали ложиться, вздымая снег, у порога хаты. В ответ ударил наш пулемет. Бой приближался. Нужно было принимать решение насчет предателей. Времени не оставалось.

— Давай их сюда, — приказал Митя.

Я проскочил к хате, попросил выйти землемера и врача и вернулся к Мите. Прямо за хатой начиналось поле, за ним — бугор с кладбищем. Те двое сразу свернули за хату к кладбищу и находились теперь, как и мы с Фроловым, в секторе обстрела пулемета. Еще несколько шагов — и они уйдут.

— Ладно, бери правого, — сказал Митя.

Мы выстрелили. Две фигуры предателей упали, и я заторопился к церкви на кладбище, забрался на третий ярус колокольни и оттуда стал стрелять вдоль улицы в пробегающие фигурки полицаев. Пуля прошла рядом со мной, расщепив точеную балясину. Выстрелил раз, второй, опять оттуда же пуля прошла, но чуть выше, ударив в дерево поручня. Вот черт, как пристрелялся здорово! Решил переменить место и тут увидел, что основные наши отряды подходят к поселку. Значит, сейчас мы должны присоединиться к бригаде. Отполз к люку и стал быстро спускаться сквозь открытый второй ярус. Еще одна лестница — и уже я на земле, здесь не так неприятно, как наверху, где ты как бы в подвешенном состоянии и открыт со всех сторон.

Но Дубровский не ввел бригаду в бой. Диденко со своим отрядом закрывал большак к Чашникам, и пополнение немцев не могло подойти. Собрав остальные отряды, Дубровский решил оставить пока местечко, отойти в ближайшую деревню, чтобы на следующую ночь ударить с другой стороны.

Это была типичная тактика Дубровского. В бригаде было всего три орудия, снарядов мало, основная сила бригады — люди. Поэтому тактика Дубровского состояла в том, чтобы постоянно тревожить немецкие гарнизоны, не бросая людей в атаки на укрепления, так как это могло стоить многих жизней.

Опять я еду с Семеном Бородавкиным, рассказываю ему о колокольне и допросах, о противном попике. Бородавкин меня упрекает:

— Почему ты хочешь, чтобы доброжелательность была, если советская власть против религии и попов, а тут немцы ему церковь отдали, прихожане несут деньги, продукты.

— Это так, — соглашаюсь я, — но мы воюем с немцами и их пособниками, а то, что он помогает им, — это факт.

— Ты этого не знаешь и заключаешь только на основании своих впечатлений, — ставит точку Семен.

Мне возразить нечего, я понимаю, что юридически правда на стороне Бородавкина, но знаю твердо: улика против попа уже в том, что он обласкан фашистами, а мы против них воюем. И врач удостоился чести быть главным врачом больницы да еще со своим выездом и оружием. Немцы за хранение оружия расстреляли бы любого. Тогда и принявший от них оружие достоин смерти. Какие еще нужны улики и доказательства? Меня поражает, как логика неминуемо приводит к неопровержимому обвинению человека, которого я первый раз в жизни вижу. Обвиняемый сам дает показания как свидетель, сам себя обвиняет, как прокурор, и даже выступает как защитник: находит оправдания своим поступкам. Это поражает меня.

Бригада движется, делая круг, чтобы обойти Чашники с другой стороны. По небу идут темные тучи, снег стал липнуть к ногам, в воздухе началась оттепель. Мы достигли деревни Васьковщина, в которой простоим до вечера. Сразу меня вызвали к комбригу. Требовалось начертить три карты поселка для командиров трех отрядов, участвующих в рейде, потом на них будут указаны место и время вступления в бой каждого отряда. Работа срочная, вернулся в свою хату и стал копировать. Зашел Митя Бурко, заместитель Фролова, и передал его приказ: как только закончу, явиться в особый отдел, Бурко пояснил:

— Поедешь на моей лошади в лес и расстреляешь одну предательницу.

Занес карты Дубровскому и сразу пошел в хату Фролова.

В его комнате стояла крепкая, лет сорока женщина.

— Эта гадюка уже получала предупреждение, — сказал Бурко. — А теперь выдала партизанскую семью, заявила в комендатуру, что видела, как ночью приходили партизаны в хату соседки. Сама привела карателей! Те заперли женщин с детьми в хате и подожгли.

Женщина все время молчала. Она не стремилась ни вызвать сочувствия, ни огрызнуться, молчание ее было угрожающе страшным, человека не раскаивающегося в совершенном, припертого к стене уликами, сожалеющего лишь об одном, что сейчас она в наших руках.

Бурко прочел приговор:

— «За измену родине, за предательство советских людей — расстрел».

Приказал:

— Выходи! — И вывел ее из дома. Я вышел следом.

— Поедешь с Семеном, — сказал Митя. — В лесу расстреляете и вернетесь.

Семен, брат Бурко, — молодой партизан, ему шел семнадцатый год, я подумал, наверно, Митя хочет его приучить видеть смерть. А может, боится, что я опять не выполню приказ и привезу расписку. Эта мысль неприятно прошла в мозгу, как тень.

Во дворе стоял вороной жеребец, запряженный в маленькие санки. Посадили арестованную между собой, и я погнал лошадь к лесу, чернеющему за деревней.

Комы серого снега летели из-под копыт коня. Дорога спустилась в овраг и ложбиной пошла в гору. Мокрые деревья на склонах стояли черными столбами на белом снегу.

Въехали в лес. После поворота я остановил коня:

— Все, кажется, приехали. Сеня тоже встал с санок.

Женщина сошла на снег. Опять спокойствие, и на мой вопрос, как же она могла предавать людей, которых знала, своих соседей, ведь понимала, что их расстреляют или сожгут, скривив рот, ответила через плечо:

— Мало я их еще, вот и самой гибнуть приходится. Приказал ей:

— Иди вперед, я тебя расстреляю.

Поднял винтовку и выстрелил. Женщина упала. Выстрел прозвучал глухо в мокром лесу. Так ей, злобной гадине, и надо. Но погубленных ею жизней не вернешь. А муки их, горящих в хате! А горе родных, их боль! Так рождалось чувство священной мести. Мести фашистам, которые дали поднять голову всему, что только было плохого в людях. На эти низменные чувства они и опирались, на них строили и осуществляли свою власть — вот чем были страшны предатели, эти злые, погасившие доброе в себе нелюди.

Посмотрели с Сеней, она не шевелилась. Сели в санки, развернули коня и уехали в деревню. На душе было тяжело.

Доложили Бурко:

— В лесу, за поворотом дороги.

Митя сказал:

— Ладно, сейчас пошлю закопать. В чем задача разведчика?

Не только высмотреть что-то из-за куста. Нужно было действовать, сплачивать людей вокруг нас, вселять в них веру в победу. И нужно было карать изменников — чтобы другим неповадно было. Тактика расстрелов была особая, нужно было показать полицаям и доносчикам, что советская власть рядом и всегда может потребовать ответа за предательство; и, с другой стороны, нужно было защитить людей, помогающих нам, чтобы они видели: наша сила простирается глубоко в расположение врага. Кроме того, разведчик должен и принять на себя бой, и навредить врагу, и не дать свершиться его планам. Это и есть то, что должен совершить разведчик.

В глубине территории, занятой врагом, мы были представителями советской власти и исполнителями ее законов. Все средства были брошены фашистами, чтобы убедить людей в долговечности нового порядка, подавить советских людей и ободрить изменников. Кричало радио, кричали газеты, кричали плакаты — чтобы каждый предатель уверовал, что он защищен и может на выгодных условиях сотрудничать с фашистами. Предатель ходил по охраняемому гарнизону и не предвидел возможности оказаться перед судом закона, судом советской власти. И он предавал. По его доносам пытали и вешали, выкалывали глаза, резали звезды на спинах, сжигали и закапывали живыми. Но приходила ночь, и являлся разведчик, чтобы исполнить суд за совершенные злодеяния. И назавтра падала инициатива пособников, они видели, что кара не ждет, расплата может наступить внезапно, в каждую минуту. И это было слабым местом фашистской пропаганды, никакие уверения во всесильности «Великого рейха» тут не могли помочь, через эту горловину реальности была бессильна пройти любая пропаганда, тут власть приобретал советский закон, и люди, многие из тех, кого изменники хотели предать, оставались жить.