Но еще не все в эту ночь было сделано, нужно узнать, где хранятся гранаты. Опять держу в руках лимонку, и мы пробираемся огородами вдоль тынов и кустов, впереди темная фигура Павла. Вот он свернул к хате. Вроде тихо все. Стучим легким стуком, и у самого стекла Павел шепчет: «Это я, Максим, Хотько Павел, открой». Бесшумно открылась дверь, мы вошли в хату, но сразу в темноте за печкой заплакал ребенок, слышно, как мать уговаривает его, прижимает к себе, укачивает, чтобы молчал. Шепчемся с Максимом. Гранат, оказывается, много, девяносто семь штук, Максим говорит, что он сам их выроет и припрячет, а мы приедем и заберем. Павел не выдерживает своих обещаний и говорит хозяину, почему-то уже официально, на «вы»:

— Вы вот, дорогой товарищ, должны помочь отогреть художника нашего, с Москвы. Понятно вам?

Максим кивает и идет шепчет что-то хозяйке. Она передает ему сына, чтобы не проснулся, сама достает бутылку самогона, кусок сала, шепотом извиняется за бедность закуски и что в потемках, просит отведать. Мои протесты не помогают, единственное, что я выигрываю, в темноте не допиваю стакан. Благодарим, прощаемся с хозяевами и опять погружаемся в ватную мглу из темноты и снега.

Иван, наш возничий, совсем закоченел. Хотько вдруг вытянул бутылку из полушубка:

— На-ка, отхлебни маленько, согрейся. — А мне пояснил: — Ты, Николай, не думай, что я нахалом взял, Максимушка сам мне сунул. Да и некультурно это, оставлять недопитое.

Павлу Васильевичу неудобно было, и он, как всегда в таких случаях, прикрывал свое смущение шуткой.

Был Павел Васильевич почти неграмотным, но народ сам избрал его председателем сельсовета, его считали своим и уважали очень за справедливость, он любил и знал людей, и люди любили его. Много раз мне пришлось ездить с Хотько в разведку, он в совершенстве знал людей и местность района, и я видел, что даже в это, самое трудное время его принимали с дорогой душой, верили тому, что он говорит, и помогали всем, чем только можно, даже с риском для жизни. Знали, что в больших вопросах он не подведет. Приходилось передвигаться нам в основном ночью, приезжали мы в полночь и за полночь, а принимали нас, как будто все время ждали.

В разведку обычно уезжали мы на неделю — на две, и мне надо было удержать его от всех случайностей при встречах. Отвечал за выполнение задания я. Хотя без него я был слепой и немой, потому что говорил с людьми он, это были его давние знакомые, люди, с которыми он когда-то работал, будучи председателем сельсовета.

Уже прокричали вторые петухи, пора было уходить от Боровки. Опять мы едем по лесу. Заезжаем к лесничему узнать, не бегал ли к немцам, и попугать проверкой. Потом долго петляем с дороги на дорогу; к рассвету перестал совсем снег, нужно было запутать следы.

— Вот мы и в Соснягах, — говорит вдруг Павле, — на место нашей первой землянки едем, которую построили в сорок первом с Лобанком и Костей Яско…

Я вспомнил рассказ Володи Лобанка, комиссара бригады, как строили они эту первую свою землянку в Сосняговской пуще, когда он получил задание остаться для организации подпольной борьбы в Лепельском районе, куда незадолго до войны был назначен секретарем райкома, и как понадобилась им дверь для землянки, и он, сняв дверь в школе, тащил ее на спине семь километров — под дождем, ночью, — чтобы замаскировать следы. Зачем он тащил эту дверь? Я часто думаю, насколько сначала даже самые незначительные вещи делаются с большими усилиями и как потом очень многое упрощается.

Уже совсем рассвело, мы приехали на место своей дневки, остров на болоте. Среди болота, поросшего небольшими корявыми сосенками и коричневым сейчас камышом, возвышался песчаный бугор, в небо поднимались высокие сосны и ели, шумели тяжелыми обледенелыми ветками, раскачивались стволы, иногда поскрипывая, кое-где белели березы, пересекали темноту чащи изогнутые дугой под тяжестью снега молодые деревца; и вдруг, преграждая путь, взмывались вывернутые буранами и грозами корневища, поднявшие к небу свои руки-корни, как бы желая удержать: «Не подходи!» — всегда мне казалось, что за ними спряталось что-то угрожающее. Да, это настоящая пуща! Здесь, на этом месте, создавалась бригада, сюда к Лобанку зимой сорок второго пришел Короленко с группой окруженцев, и в марте уже они стали небольшими группами выходить на операции. Так рождалась бригада. Оторванный от всех и всего отряд Лобанка в десять-двенадцать человек зимовал в тесной замаскированной землянке, так искусно поставленной, что когда немцы прочесывали лес в поисках партизан, то прошли по настилу над головами людей и ничего не заметили.

Землянка сохранилась хорошо, но еще в лучшем состоянии была баня, решили дневать в ней. Распрягли лошадь, поставили к саням, дали сена, а сами залегли в бане, зарывшись в солому, и заснули сном праведников, иногда только по очереди выходя наверх посмотреть, что на улице.

Выбрался из землянки. Лес стоял белый, на деревьях грудами лежал снег, и кое-где сквозь голубизну снега сверкало золотистое небо. Вынул альбом и стал рисовать — землянку, так гостеприимно нас принявшую; лошадь, стоящую у саней… Эти рисунки и сейчас у меня.

Вечерело, мы лежали в соломе и обсуждали, как украсть орудие, строили догадки, чего хотят и что готовят нам власовцы; Павел рассказывал, как начинали они партизанить, как строили эту баню-землянку, в которой мы лежали…

В ту зиму на всех напали от нечистоты вши, этот страшный бич войны. И вот в условиях полной конспирации была построена эта баня. Вырыли глубокую яму, выложили ее изнутри бревнами, соорудили печь из камней, в цистерне из-под бензина грели воду. Трубу вывели наружу через настил крыши, сделанной в два наката: сверху бревна закрыли землей, замаскировали мхом, посадили маленькие елочки и вкопали сухое дуплистое дерево, через которое и была выведена труба; так что и подойдя вплотную нельзя было догадаться о том, что находится под ногами. Натапливали печь сильно, развешивали одежду над раскаленными камнями, плескали воду, и пар обдавал одежду, убивая смертоносных вшей. Здесь же в пару хлестались вениками, которых было в изобилии; мылись глинкой, так как мыла не было. Это все дало возможность сохранить силы бойцов и их настроение.

Когда стемнело, запрягли лошадку и отправились снова в Боровку. Добраться удалось хорошо. И опять мы с Хотько пробираемся к хате, где должен его ждать Сахаров. На подходе снял гранату и отогнул железки, чтобы освободить кольцо. Мы не знали, что нас ожидает, ведь Сахарову уже известно, что Хотько идет на встречу, если переговоры — только западня, засада может нас ждать уже на подходе; но, возможно, сначала он постарается прощупать, нельзя ли проникнуть в бригаду, тогда нужно усыпить его бдительность обещаниями, это уменьшит риск нашего возвращения. Стукнули в окно. Хозяин сразу открыл дверь, сказал тихо: «Ждет. Один». Мы вошли в сени, и я сразу шагнул в горницу, Павел остался за порогом.

Сахаров сидел возле печки у маленького столика, чуть больше шахматного. Он был в форме обер-лейтенанта. Горела керосиновая лампа. Мы рассчитывали на внезапность: он ожидает Хотько — а вхожу я. Но он на шум не повернулся и глаз не поднял. Я прошел к окну напротив печи, сел на лаву, показалось унизительным стоять перед ним. Силился заглянуть ему в лицо — увидеть глаза, но он сидел наклонив голову, в глаза не посмотрел. Зато мои руки с гранатой, приготовленной к взрыву, он видел. Я сказал:

— Саша Сахаров, мы сидели с тобой вместе в лагере Боровуха и находились в рабочем корпусе. Я — в комендатуре рисовал немцев, майора Менца, а ты работал инженером по канализации и водопроводу. Может быть, ты меня запомнил?

Возможно, потому, что было в комнате полутемно, свет маленький горел, не он не дал понять, что узнал меня, только кивнул. Я опять начал:

— Саша, я буду с тобой говорить. Но в любую минуту, если что не так, выдерну кольцо. Отвечай на вопросы. Ты вызвал Хотько. Ты передавал через хозяина, что хочешь встретиться с Хотько. В особом отделе бригады решили вместо Хотько послать меня, так как мы знакомы. Ты можешь отдать мне письмо и сказать свой ответ комбригу, я передам. Мне поручено передать: командование бригады согласно принять тебя с батальоном.