Я чувствовал уже ясно, что Лизабет любит меня. Я не мог перед нею лгать. И потому ответил:

— Я в Мюнхен не хочу уезжать с генералом. А к Лизабет я приду вместе с Красной Армией.

Лизабет покраснела, растерянно протянула: «Да-а…» — и как-то неуверенно пошла к двери.

Она ушла. И вдруг прорвалось возмущение моих товарищей.

Едва сдерживая себя, Саша и Володя шепотом выкрикивали:

— Как ты мог сказать ей о своих романтических бреднях?! К чему это представление с полковником, а теперь с Лизабет?! Ты о нас подумал? А если она испугается и скажет коменданту? Ведь она ручалась за нас! Кой черт тебя дергал с твоим дурацким выступлением! Тебя просили отказываться от Мюнхена? Может, есть смысл уехать! Может, он вывезет нас, ведь это выход, переждем, а там видно будет.

Я сказал, что Лизабет, я чувствую, меня любит и потому не предаст. Опять возмущение «лирикой» и «фантазиями»… Сестры все нет, ярость ребят дошла до предела. Моя вера в любовь сестры еще больше обострила положение, я стал чуть ли не предателем. Все говорят шипящим шепотом. Ожидание — что будет? — все больше накалялось, я и сам не знал, что думать, но сказанного не вернешь. Наступила пауза, все замолчали и закурили, как бы стараясь с дымом выпустить свое возбуждение, успокоить себя. В этой тишине раздался стук ногой в нижнюю часть двери. Я встал и пошел открывать.

В темном проеме стояла Лизабет. Смущенная, пылающая, прижимая к груди концы передника, в котором была груда каких-то вещей. Подошла к кровати и высыпала на серое одеяло коробки, баночки, свертки, плитки шоколада, табак, консервы. Не глядя на нас, начала раскладывать. Отложила в сторону носки шерстяные, теплые перчатки, гуталин, щетки для одежды и обуви, одеколон, зубные щетки, пасту, лезвия для бритвы. Показав на отложенное, сказала:

— Штаб генерала — рядом большой лес. Эти вещи не надо трогать, они пригодятся для лес, там этого нет.

Мы потрясены! Это превосходит все мои «фантазии»! Значит, швестер уже давно собирала вещи для нашего побега в лес, в партизаны; значит, то, что мы поедем к генералу, для нее это еще один шаг на нашем пути к побегу, и она уже думает о дальнейших наших действиях, уверовав в нас, в наше стремление не только освободиться, но и бороться, став партизанами, и в ее наивном представлении в лесу нам будет трудно без гуталина, зубной пасты, одеколона. На нас это производит огромное впечатление, нашей ответственности перед ее верой в нас и нам предначертанное. Она, женщина, и женщина, которая, я чувствую, любит, и тем не менее провожает на исполнение долга, и не своей, а моей родины.

Она ушла. Мы сидели молча и только спустя несколько минут зашептались, восторгаясь ее поступком.

Предчувствие нас не обмануло. Уже назавтра мы узнаем, что комендант Полоцка распорядился срочно отправить художников в Штаб управления оккупированными территориями Белоруссии.

С утра мы еще завершали работу в залах, после обеда Коля сел писать морской пейзаж, ему хотелось оставить память сестре. Лизабет позировала, я заканчивал портрет. Веста нервничала, как бы чувствуя наше состояние.

Уже побежали теплые блики вечернего солнца, отражаясь на белых стенах. Пробегая по соседнему залу, вдруг причудливо ляжет пятном золотой блик на фигуру росписи, делая ее живой. Генрих привел столяра, еще какого-то парня, они принесли тяжелые деревянные рамы для портрета, Колиного «Моря» и моих «Степи» и «Вечера». Сразу начинаем их красить мелом и клеем, рамы получаются красивые, матово-белые.

Сохнут рамы, а мы опять уходим, все немного печальные, но и радостные, на берег Двины. Веста весело виляет хвостом, вдруг подпрыгнет, играя, стремясь лизнуть свою хозяйку. Впереди идет изящная Лизабет, за ней мы, и замыкают шествие странной группы два конвоира, высокий, богатырского телосложения Генрих и субтильный Ганс, автомат которого кажется неестественно огромным.

Протягиваю руку Лизабет и перевожу ее по доске с берега на затопленную баржу. Мы стоим на помосте, течет река, отражая золото неба, закручиваясь в водоворотах, и сразу мысль: там, наверно, воронка от бомбы, а может, затонуло орудие или танк. Опять все встает в памяти, все, что мы знаем по своему недолгому опыту боев, окружения.

Потянуло прохладой от воды, стены монастыря уже темнеют силуэтом на фоне золотого неба, синева все ниже спускается к горизонту, пора возвращаться… в солдатский дом, который был для нас гостеприимным благодаря доброте сестры, наших девушек и, как ни парадоксально, благодаря доброте наших конвоиров.

Лизабет приглашает меня в свою комнату посмотреть одетые в рамы картины. Комната большая, светлая, на старинной деревянной кровати приставленный к стене портрет Лизабет с Вестой, возле другой стены на полу стоят наши с Колей пейзажи, тут же резной столик, в общем, случайные вещи, выменянные, как видно, на хлеб. Да ведь и наши картины, если посмотреть глубже, тоже выменяны на хлеб. Но нет, я не могу сказать, что в ее портрет я не вложил чувств, которые не меняют.

Лизабет подошла к письменному столу, достала и протянула мне фотографию: среди очень красивой обстановки в просторной комнате стоит молодая женщина в вечернем платье с вышивкой. Лизабет показала на женщину, потом на себя:

— Ист я. Мюнхен, мой дом, моя комната. Платье я сама арбайтер, — для ясности показала, как она это платье вышивала.

На оборотной стороне фотографии дарственная надпись и адрес Лизабет в Мюнхене. Я поцеловал ей руку.

Вернулся вниз, нужно готовиться к отъезду. Столяр принес мне ящик, который может заменить чемодан, отдал ему сухари и сахар, которые собирал, надеясь передать Третьяку. Складываем сухие пигменты, моем кисти. Было грустно, как всегда, когда кончается большая работа, а работа кончалась большая, успевшая лечь на сердце. И предстоящее полно неизвестности. Скоро, скоро свобода, неумолимо подходит необходимость решения, только разлука с Лизабет тяготит и держит в тисках, хотя я еще не отдавал себе отчета, как тяжело это будет.

В нашей комнате накрыт стол, Люба и Наденька раскладывают приборы, Надя такая печальная, что, кажется, еще немного, и у нее покатятся слезы. Лизабет сама подает к столу вино. Мы поднимаем рюмки, произнося: «Спасибо! До встречи!..»

Надя пошла на кухню, я вышел за ней в зал, огромный, пустой и сейчас почти темный, пол покрыт балками. Она пошла по одной, я держал ее за руку. Когда кончилась балка, она соскочила, я обнял ее и поцеловал в щеку, мне хотелось ее утешить. Надя не удивилась, не отстранила меня.

— Я буду очень скучать за вами. — И тут же добавила: — Люди говорят, партизаны мост взорвали и поезд. — Она знает, насколько это важно для нас.

Еще один поцелуй, вот и все прощание с этой чудесной девушкой. С противоположной стороны зала, где размещались полицаи из охраны, раздалось пение, я вернулся в комнату.

Начинается разговор на немецком, русском, на языке жестов, выразительный разговор прощания.

Было уже совсем темно на улице, когда Лизабет, Люба и Надя, Ганс с Генрихом ушли, пожелав нам доброй ночи. Завтра в пять часов мы должны выехать на станцию.

Утром, в четыре часа, прибежала Люба, отдала наше чистое выстиранное белье, затем с Наденькой принесли поесть. Ровно в пять, постучав, вошла Лизабет. Мы были уже готовы и ждали. Лизабет поздоровалась, подошла ко мне и протянула альбом:

— Николай любит Рембрандта, это будет память.

У входа уже стояла немецкая полугрузовая машина с лавочками из досок, пора спускаться. Мы целовались с Любой и Наденькой, и щемило сердце за их судьбу; обнялись с Генрихом и Гансом; проходя по залам, в последний раз видели свои росписи, и все время жила надежда: вот сейчас! мы увидим вокзал, может, что-то изменится! может, удастся!.. — все время это ожидание мига, секунды, которая может изменить нашу судьбу; мы не знаем, когда и как приготовит нам жизнь это мгновение, но всегда изменение ситуации манит надеждой.