Подошло время, через две недели сняли блокаду и наши соседи ушли. Вылезли мы на остров, а стоять не можем, ноги распухли и как чужие стали. Как подать о себе знать, как переправиться на ту сторону Березины? Решили жечь костер. И уже тут нашли консервные банки, начали чай кипятить, хоть с листочками, а все какой-то сугрев получается. Вдруг увидели, катер плывет! Начали кричать — а крика нет, хрип из горла идет. Нашли кусок плащ-палатки, от немцев оставшийся, начали им размахивать, и, к нашему счастью, на катере заметили. Когда подплыли, мы стояли на четвереньках и не могли ни говорить, ни встать на ноги. А все-таки живы благодаря Мачульскому и аиру остались. Да еще, на счастье, кто-то из немцев зажигалку потерял. Мы всю землю вокруг их стоянки по сантиметру обшарили. Как мало для жизни надо, и как много…

Это все вкратце. А если подумать — ведь каждый день тянулся мучительно долго, каждый час имеет шестьдесят минут, и в минуте секунды, когда каждая секунда могла решить нашу жизнь. Вот наступает ночь, вода делается холодной, и мы мерзнем, хотя мы там и не раздевались, все-таки какая-то защита. Бордадын иногда не выдерживал и начинал стонать, повернется чуть — позвонок заболит, как при радикулите. А у Мачульского от холода и мокроты разыгрался ревматизм, в воде он чувствовал изменения надвигающиеся погоды. Но самое неприятное — это когда ночью дождь молотит по голове. Прикрывались лататьем{47}. Зато ночью могли отплывать подальше, чтобы оправиться, так как там, где сидели, решили держать место в чистоте. Один раз в ясную лунную ночь над всем болотом раздался голос соловья. Как он залетел в такое страшное место? Но ознаменовал своим пением лунную ночь над этим проклятым местом. Сон клонит, хоть ты и в воде сидишь. Мы устроились так, что в одном месте можно к берегу подлезть и лечь, хоть ты и мокрый, и заснуть, но опять это недолго, конечно.

Счастье, что я был молодым и смог помогать им. Мачульскому было за пятьдесят, а Александру Бордадыну, с его осколком, надо было помочь двигаться, так за руку его тащил. Потом придумали из поясов сделать под руки перетяжку и за нее придерживать. Доставание аира стало моей профессией — нырять иногда, когда просто рукой не достаешь, и выковыривать корни. Досадно было: рыба в озере так прямо подплывает, тычется, а поймать рукой не удается.

«Наш», мы так называли пост немцев, ясно слышно, то на губной гармонии там играют, то стреляют — боятся, чтобы партизаны не перебрались через Березину. А мы в пятидесяти метрах за стеной камыша, но им в голову не приходит, что партизаны тут вот. Так, с восхода до заката и вечером с восхода луны, мы изучили все варианты света и все звуки. Но соловья над лесом с убитыми и деревьями голыми забыть не могу. Чего он прилетел со своей любовью искать на это место?.. Сейчас, когда вспоминаю все, поверить не могу, что мы выдержали, выжили…

А потом Бордадын стал работать директором часового завода в Москве. Но опять его жизнь бросила на работу по инспекции вооружения новейшего, ездил в Казахстан на испытания. Там и погиб он. В автомобильной катастрофе, нелепо. Неотвратимо огромный «МАЗ» врезался в лоб и раздавил его машину. Вот и пришла та секунда, которой с такой мукой избегали там, на болоте…

26 июля 1991. Угра

3. Василий и Алла{48}

…Портрет Василия так и остался незаконченным{49}. На первом сеансе он потащил меня в Антуново к Маркину: рисую его портрет для «Выхода бригады», и идет у нас разговор, а я возьми и скажи: «Плохо, что у меня орудия в запряжке нет», — рисунка то есть или фотографии для работы. Василий сразу загорелся:

— Счас будет! Идем счас в Антуново, попрошу Сергея, пусть выезд тебе сделает, а ты снимешь.

Удержать его невозможно. И вот уже, бросив портрет, мы шагаем за пять километров в Антуново, где стоит наша бригадная артиллерия, а командует ею Сергей Маркин. В аппарате у меня отснятая немцем пленка, но упускать такой случай я не могу, решил фотографировать кадр на кадр. Уж я не хочу сказать, что мне было лестно, что Василий меня повел в Антуново и познакомил с Маркиным. Конечно, я был знаком с Сергеем, но шапочно. А тут он привел меня как к своему приятелю, другу (я сейчас думаю, что они вместе в армии были) и предложил:

— Вот что, Сергей, мы приехали тут с художником, ему нужна твоя пушка для картины. Он хочет ее нарисовать и сфотографировать хочет. Да так, чтоб на полном ходу. Так что: давай команду по тревоге.

И тут — пока шли разговоры, я действительно сделал наброски пушки, крестьян с подводами, они привезли продукты для партизан.

Затем артиллеристы запрягли коней, мы вышли на окраину Антуново, я нашел место для съемки, и перед нами лихо промчалось орудие, запряженное по полной выкладке. Потом еще и еще гоняли передо мной запряжку, так что я успел и нащелкаться, и рисунок сделал, еще какие-то наброски и заметки относительно упряжки. И мы вернулись в штаб, в здание школы.

Тут я и сел опять рисовать Васю, то есть продолжать рисунок, начатый в лагере. И опять, народу-то было много, следовательно, он все возбуждался, и вся орудийная прислуга за спиной у меня сопит, смотрит, и сам я — сделать столько набросков орудия, людей, деревни, столько наснимать, и все на морозе, да еще потом на людях рисовать…

Вот это история наброска, где он в синих галифе и в шубе. Вот почему Вася, его портрет, меньше всех закончен.

Так что и второй сеанс не получился. Рисунок этот так и остался незаконченным.

И пришлось мне Василия в картину писать с натуры, и еще делать это при Аллочке. И опять недолго мне удалось поработать. А было так.

Я заполучил Василия, усадил-таки позировать и начал вписывать в картину. Но в это время вошла Алла. Она пришла к нам, потому что ее Николай пригласил, чтобы нарисовать. Он ее и начал рисовать, а я — Василия. Но тут и мое рисование, и Колькино кончилось, потому что — они взяли и ушли.

Сначала она наблюдала, как Васька позирует. Васька перед ней, конечно, чувствовал себя и героем, и ему было, безусловно, приятно, потому что в нашей обстановке — а мое отношение и Николая было к нему восторженным — и это, конечно, давало ему, как бы сказать, ореол создавало вокруг него. Но работе это не способствовало.

Аллочка сидела скромненько. Она очень такая… Она с выдержкой была. И она не просто к нам пришла, в нашу землянку, ей у нас как бы спокойнее было. Потому что многие на нее заглядывались, и поползновения были. И даже среди девушек она не чувствовала к себе дружбы, скорее ревность к ее красоте. Трудно ей было. Она была замужем, у нее мужа убили в первые дни войны, следовательно, Алла была уже женщиной, и вела она себя очень сдержанно. Если в бою она шла в рост, то тут, в лагере, в поведении своем была очень сдержанной и приятной, это не выскочка какая-нибудь.

Они перекинулись всего несколькими фразами. Василь спрашивал, Алла отвечала ему. Затем Василь сказал, что сегодня он позировать больше не будет:

— Сильно жарко у вас в землянке.

И предложил Алле ее проводить. Алла согласилась, и они вышли.

На нас это все произвело впечатление, так как не ложилось в привычный ритм и нашей партизанской жизни, и обычного поведения этих двух людей.

Так что вот тебе вся история, если восстанавливать, с Васей.

Вот и получилось, что вписал-то я его с натуры и оно вышло, но потом, без него, я уже повторить не мог. Оставалась всегда фотография, где Василий со Звоновым и Диденко, и это единственный оказался источник для его портрета в картине.

Трагической оказалась и судьба Аллы, хотя она осталась жива и после войны сама рассказала мне свою историю. Жизнь исполосовала ее судьбу трагедиями, и она не щадила себя, смелость ее стала граничить с отчаянностью. Я виню Лобанка в смерти Васи Никифорова и в судьбе Аллы, хотя война есть война и они оба могли погибнуть. Лобанку нравилась Алла, он взял ее в штаб секретаршей и не смог простить ее любви к Василию.