Наша колонна втягивается в проволочные ворота лагеря. Огромная территория обнесена несколькими рядами проволоки, вокруг вышки с пулеметами, охрана с собаками. Я иду как во сне, Лешка приободрился и даже шутит:

— Умываться не будем, полотенец нет вытираться. Нас вводят на плац и строят. Кричит переводчик:

— Военнопленные! Немецкое командование не может допустить, чтобы офицеры и политработники были вместе с солдатами! Мы хотим создать им условия! Лучшие! Как полагается для офицеров! Политработники и офицеры, шаг вперед!

Но никто не делает этого рокового шага. Снова прозвучала команда. Вдруг несколько человек выступили вперед, но все они сытые, здоровые. Переводчик говорит:

— Вы политработники? Те пять отвечают:

— Да!

Офицер приказал:

— Налить им полные котелки похлебки! — И начинает их хвалить.

Мне ужасно хочется сказать, что я тоже политработник, так как запах супа совсем мутит сознание, но Сашка говорит:

— Не видишь, это провокаторы. А вон, видишь, свежая земля — это могила настоящих политработников.

Ничего не добившись, строят колонну и ведут получать хлеб и баланду. Я почти теряю сознание, Лешка и Саша меня поддерживают, чтобы я не упал, но кто-то уже отстегнул у меня котелок, и я остался без посуды, а значит, без баланды. Саша занимает очередь в хвосте, ставит меня, а сам, протиснувшись вперед, получает и быстро ест свою порцию, отдает мне котелок. После баланды стало легче, и, счастливо сидя на полу кухонного барака, я по крошке жую хлеб.

Счастье в Витебском лагере продолжалось недолго. Ранним утром нас опять построили и снова повели по искореженным улицам Витебска. Мы уже знали, что нас отправляют в Германию.

На этот раз нам попался открытый вагон с высокими стенками. Грузили долго, сыпалась ругань немецкая и русская, стучали плетки полицаев, стонали пленные, падали с наката, не выдерживая напора, немцы стреляли ослабевших не жалея, и потому, устроившись возле стены в углу, мы почувствовали даже уют, нам уже не грозит расправа.

Небо нависло серыми тучами, холодные стены вагона и разбитое дерево пола недолго удерживают наше тепло, сделалось холодно, пелена мелкого дождя покрывает наше красное с цветами, прозрачное Тонино одеяльце, единственную защиту нашу от снега, дождя и холода. Закрылась тяжелая железная дверь, раздались свистки, замелькали столбы все быстрее и быстрее, и вот мы уже ничего не видим, только темный дым лежит вдоль железного тела поезда, набитого телами людей.

Начинается, как всегда, возня, устраиваются поудобнее, некоторые, совсем ослабев, лежат неподвижно. Я сейчас настолько слаб, что не устраиваюсь, сижу, опустив руки. Вдруг Сашку осенило:

— Ребята, давайте менять.

— Что менять? — сквозь какую-то пелену спрашиваю. — С кем?

— С населением.

— С каким населением? — Никак не могу понять, что он придумал.

— Нас же не выпустят, — говорит Лешка.

Саша вытянул из вещмешка кусок хозяйственного мыла, мы с Лешкой тупо смотрели, а он начал развивать свою идею:

— Вагон открытый, мыло положим в котелок, на стоянке спустим на поясах через борт и будем кричать: меняю, меняю.

Мы сразу загорелись, представив, вдруг подойдет кто из населения и положит кусманчик хлеба или еще чего. Начинаем стаскивать с себя пояса, я даже от вещмешка лямки отстегнул, решаем, что Саша встанет мне на спину, чтобы дотянуться до борта, а Лешка будет готовиться меня подменить.

Подъехали к какой-то станции или разъезду, но факт, поезд стоит, бегают, слышно, солдаты, кричат, так как к поезду подходят женщины. Сашка встал на меня, спустил котелок и стал покачивать, чтобы обратить на себя внимание, но особо высунуться не может, кричит, а звук тихий:

— Меняю… Дайте хлеба…

Меня сменил Леша, а удачи все нет. На нас все в вагоне удивленно смотрели, потом поняли, но для этой затеи надо быть вдвоем или втроем, и пока другие организовывались, мы уже меняли.

Но вот поезд дернулся, Саша поднял котелок с мылом, и мы опять покачиваемся в идущем вагоне.

Вдруг началась стрельба. Попросил Сашку встать на четвереньки и полез смотреть. Состав шел по высокой насыпи, которая, изгибаясь, делала колено, несколько человек, перевалившись через стену высокого открытого вагона, выбросились, один упал неудачно, видно, что разбился, два других встали и побежали, падая и поднимаясь, к лесу. Сердце у меня готово было выпрыгнуть, так билось от волнения — вот оно, вот сейчас, надо что-то делать! Еще и еще раз прыгнули из того же вагона и уже бежали по заснеженной траве. Стрельба началась с вышки на вагоне в центре состава, наш вагон был ближе к хвосту, потому я все видел. Сначала застучали из двух автоматов, затем заработал пулемет. Двое в шинелях упали сразу, остальные трое бежали, падали, ползли. Опять очереди. Видно, как ранило двоих, они еще пытались встать, но выстрелами из винтовок их добивают. Поезд делает полукруг, и уже за последним начинается охота. Он добежал до оврага — еще шаг, и он спасен! Но его убивают, не дав сделать этого шага. Падаю со спины Саши, мне уже не хочется бежать, меня оставили силы. Сосед, насупившись, сидит надо мной, его сапог почти касается моих губ, гудит поучающе:

— Не суетись, сиди смирно, не то подстрелят тебя, как зайца.

Проходит время, дождь перестал, день начинает клониться к вечеру…

Опять грохот, лязг, нас встряхивает, и состав останавливается у какой-то станции. Саша с Лешкой опять устроили «обменный пункт», теперь Сашка был на четвереньках, а Леша стоял на нем, протяжно крича:

— Меняю, меняю. Мыло…

Вдруг Лешка ощутил, что у него тянут котелок! Лихорадочно подтащил его к борту, спустился. В котелке горсть творога! Мы не видели, как остальные придвигаются к нам, это видел Сашка, и в тот момент, когда кто-то с силой меня отпихивает, Сашка успевает запустить руку в котелок и схватить творог. В него впиваются руки, мы с Алексеем стараемся его отбить, все падают и начинают кататься по полу, на нас уже несколько человек, хрипит здоровенный детина: «Отда-а-ай!» — но никто не знает, у кого творог. Прошло несколько минут бесполезной борьбы, и все, обессилев, расползаются. Мы в углу вагона, Саша сидит, прислонясь спиной к стенке. Когда мы его закрываем, он выплевывает на руку белый творог с красными прожилками крови, говорит: «Я его в рот спрятал». Делим, по щепотке каждому, и стараемся держать как можно дольше во рту. У нас не на что больше менять. Поезд уходит дальше.

…Темно, опять моросит, мы лежим на щелястом полу вагона в своих ватничках и летних брюках, тесно прижавшись под одеяльцем, стремясь согреться. К нам придвинулся высокий худой парень, начал с нами говорить и, в знак знакомства, читать стихи Алексея Толстого. Нам он понравился, и мы сразу его приняли, зовут его Володя Шипуля{3}, он из Москвы, по профессии биолог. Холод не дает возможности спокойно лежать, те, что поближе, стараются подлезть под наше одеяльце, и я боюсь, что его разорвут. Мы уже совсем сонные, но каждый старается подлечь к другому, мы находимся в постоянном движении, все куда-то ползут, спать хочется ужасно…

Поезд опять останавливается и долго стоит. Ночь. Дождь усиливается, и мы уже сидим под стенкой, сжавшись в комочки и положив на себя вещмешки. Немеют колени, мы в полусне. Рядом с нами лежали мертвые, их кто-то уже оттащил, но вечером они были в шинелях, а сейчас белеют светлым пятном, их раздели, чтобы укрыться, так как сырость и холод пронизывают всех до костей.

Поезд ползет, останавливается, мы, сраженные сном, спим уже в общей куче, путешествуя во сне по полу вагона…

Рассвет принес мало радости, наш состав стоял, ветер, поднявшийся утром, гнал темные тучи, и нам не сделалось теплее. Хотелось смертельно есть. Стали просто трясти котелком за бортом вагона, и в один из безнадежных моментов нам положили пять картошек. Картошка была сырая, есть ее трудно, но сырую у нас не отнимают, и мы ее с трудом глотаем.