Неожиданно для себя я оказался возле хаты радисток. Вошел, мне хотелось поговорить с кем-то. Девушки поздравили меня. Потом ждали приема из Москвы и, так как Аня была москвичкой, занялись с ней воспоминаниями Потом Аня начала прием и вдруг посмотрела на меня большими глазами. Я чувствовал, она что-то узнала и хочет сказать, но не может, не имеет права. Наконец она решилась:

— Только никому, никому! Кто бы тебя ни спрашивал — никому, что это я тебе сказала. Вас вызывают! Пришел приказ Дубровскому: направить в Центральный штаб партизанского движения художников Обрыньбу и Гутиева.

Я не подозревал, что это сообщение вызовет во мне такую бурю чувств. Все смешалось! Радость, страх — вдруг что-то случится и все сорвется, надежды, сомнение… Пока не стояла так конкретно возможность уехать, увидеть Галочку, у меня, казалось, совершенно замерло и желание возвращения, я знал, что вернуться домой невозможно, и все желания были задушены, лежали где-то на самом дне моей души, иногда только вдруг приснится Галочка, и встанешь утром с тоской и каким-то чудесным чувством, и только тебе известно, почему оно появилось и живет светлым видением, пока нахлынувшая жизнь дня не унесет его. И вдруг все переменилось.

Утром пошел в штаб. Деревня была неузнаваема. Под сереньким светлым небом на черных от гари буграх чернели низкие, похожие на столбы обгоревшие деревья, тонкие ветки все сгорели, и бросалось в глаза странное нарушение масштабов. На месте нашей хаты осталась только печь, вся черная, вокруг лежали обугленные бревна. В огороде увидел хозяйку с детьми, она копала картошку, тут же пасся теленок и горел костерик, на перекладине в ведерке варилась картошка, только что накопанная; дети грелись, протягивая руки к огню.

Хата Дубровского стояла на отшибе и потому уцелела. Федор Фомич поздоровался приветливо. Я не смог удержаться и спросил, нет ли каких новостей из Москвы.

— Да нет, ничего пока, — спокойно ответил Федор Фомич. — А ты, может, ждешь чего?

Я стал в тупик. Сказать, что знаю о вызове, нельзя, и новый вопрос никак не могу сформулировать.

Дубровский засмеялся, и тут я понял, он с самого начала разговора догадался, что я знаю о существовании приказа.

— Получена радиограмма с Центрального штаба, — сказал Федор Фомич, — отзывают тебя и Гутиева в Москву.

Я оцепенел. Одно дело знать о приказе, и совсем другое — когда тебе говорит это твой комбриг. Обнялись, поцеловались. Тут же Дубровский дал приказ Шарко, начальнику штаба бригады, и Маркевичу написать мне боевую характеристику и представление к ордену Красного Знамени, а меня отправил к Бородавкину взять личное дело.

Пошел в хату, где располагался подпольный Чашницкий райком и где только вчера меня принимали в партию. Семен занялся документами, а я подошел к раненой Оле; радовались вместе, Оля восхищалась Галочкой, ее письмом, которое я дал ей, и от этого делалась мне еще симпатичнее, у нас было чувство симпатии друг к другу и навсегда сохранились добрые отношения.

Внезапно раздался топот на улице, и пронесся всадник мимо окон. Выбежали с Семеном на крыльцо. Лихо осадив, так что присел конь на задние ноги, конник соскочил на землю, и вдруг обнаружилась женская фигурка, я узнал Катерину, жену Миши Чайкина. Узнал и коня, это был Орлик, его конь.

Недели две назад кавэскадрон держал бой с отступавшими власовцами и Михаил был смертельно ранен. Я знал, что после его гибели Катерина стала бойцом эскадрона. Сейчас она прискакала в Ляховичи с донесением, протянула пакет Бородавкину и тут узнала меня. Бросилась, обняла, не смогла совладать с собой, зарыдала:

— Видишь, это ж Орлик… Не могу никому отдать, нет сил… — И, вскочив на коня, пустила его в карьер.

Я стоял потрясенный. Опять судьба, страница судьбы женской, женского характера. Ведь у нее и у Мишки это первая любовь была, и теперь не могла она даже с конем его расстаться, на этом коне его убили.

Когда его ранило и повезли в госпиталь, Орлик всю дорогу головы не отнимал от него, километров сорок надо было проехать, и он все время шел рядом с телегой, голова к голове с Михаилом, губами его трогал, по лицу перебирал, как бы гладил…

Столько остается в жизни недосказанного, даже в отношениях людей и животных, и как мало исчерпана тема любви!

Катерина девка была видная. Красивая, дерзкая, решительная. Работала она медсестрой в партизанском госпитале и часто заходила к нам в землянку, так что любовь их у нас на глазах начиналась. Мишку она опекала, ухаживала за ним, но некоторые ее качества были мне неприятны. И вдруг эта встреча. Все то неприязненное к ней, что было у меня в душе, ушло, а поселились жалость и сочувствие к ее любви, ее памяти о Михаиле. Так что, прежде чем вынести какую-то характеристику отрицательную, десять раз подумать надо, все непросто, повернется судьба, и вдруг возьмут верх в человеке совсем другие, лучшие его чувства. Так и с Катериной. Приняла она на себя его роль, его миссию, заменила Михаила собой в борьбе. Почему и на коня его села; и автомат у нее, я заметил, был тоже Мишкин.

Похоронен был Чайкин на партизанском кладбище возле Антуново, рядом с Жуковым и Васей Никифоровым. Позднее, уже без меня, хоронили там и Мишу Диденко.

После войны это кладбище было заброшено. И тогда Борис Звонов, он работал в райкоме, устроил торжественное перенесение их праха в Чашники и сделал своеобразный памятник. Все четыре могилы он покрыл одной большой чугунной плитой, и получилась братская могила, пядь святой земли. На плите сделана надпись: «Михаил Жуков. Василий Никифоров. Михаил Чайкин. Михаил Диденко».

Распрощались с Бородавкиным, и я пошел в штаб за характеристикой. Сергей и Павел Шарко еще писали, когда я пришел.

— Нарисуй нас, Николай, — попросил Сергей, — на прощание.

И я нарисовал. Сначала Маркевича, он в это время диктовал, а Шарко писал. Потом Маркевич писал, а я рисовал Павло.

В характеристике описывались операции, в которых я участвовал, но о заданиях, в которых мне пришлось проявить настоящую храбрость и выдержку, не писалось, потому что характеристика дается языком сводок, чтобы придать ей документальную точность. Вносились такие фразы, как «первым ворвался в немецкий гарнизон», — хотя если меня спросить, то я не врывался первым, а мы все тихонько подошли, связали сторожа и угнали стадо. Но это для записи не звучит. И не это в той операции и других было для меня главным. Вот когда вдвоем мы гнали стадо по территории, занятой фашистами, не зная дороги, безоружные — это я для себя считаю подвигом. Или с эшелоном: «сжег вагоны» — это одно, на самом деле это было обыденным. А вот когда скопление обоза немцы обстреляли из крупнокалиберного пулемета и десятки лошадей с санями из-под пулеметов в панике бросились по ложбине, давя и налезая на падающих, и нужно было под огнем заставить испуганных молодых парней распутывать сбруи, распрягать и снова запрягать лошадей — вот это я для себя отмечал как поступок, которым в душе гордился. Или как мы с Хотько семью партизана вывозили из Боровки, или строительство аэродрома. Такие эпизоды утверждали меня, их я считал значительными. Но, конечно, я понимал, что в характеристику такое не пишется{40}.

Сергей с пафосом продекламировал написанное и, на мое замечание, что очень громкие фразы, возразил:

— Так надо. Чтобы понятней было.

Распрощались, и я пошел к моим погорельцам, сообщить новость и попрощаться.

На огороде кипела работа, хозяйка копала картошку, дети выбирали, ссыпали в мешки, готовили отдать на сохранение в чей-нибудь подвал, а сами они уже договорились с соседкой, что та возьмет их к себе в хату.

Простился с хозяйкой, быстро пересек огороды и зашел к радисткам. Поблагодарил их за счастливое известие, расцеловались на прощание. Аня была, как всегда, подтянутая, а Валя всплакнула. Было горько прощаться, за это время я привык к ним и сейчас острее почувствовал, что и здесь жизнь имела свои особенности и свою красоту. И теперь рвались нити, меня с ней связывающие.