Чуть начало сереть, я уже седлал коня, а на подводе с оградой ехал Петро, что предложил поставить ограду. Попрощались с Федором Сальниковым, он ехал в штаб бригады в Старинку. Подошел Миша из особого отдела, стал просить мой автомат:

— Дай мне свой, на сегодня, я еду в очень опасный район, а ты возьми мой, он хорош, но у меня патронов для него мало, только два диска.

У него в немецкий автомат вставлен патронник под калибр наших патронов, а чтобы наши патроны лезли в диск, их обжимать надо. Пристал ко мне — дай и дай. Я отдал. Попробовал стрелять из его автомата — стреляет. Ну, думаю, два дня спокойных, а сегодня я верхом, в случае чего, уйду.

Быстро проехали той же дорогой, и уже в серой дымке утреннего тумана завиднелось Пышно. Прямо — липы у церкви, рядом могила наших партизан, Петро первым заметил возле могилы двух велосипедистов:

— Или наши, или ихние?

— Не должно, — говорю. — Должно быть, наши. Гони! Сворачивать поздно. Думаю, надо на рысях вскочить, а если что, сниму их с автомата.

Только подскакали, они вскинули винтовки и выстрелили. Упала моя лошадь, я через голову перелетел, Петро свою осадил. Вскакиваю, расстояние маленькое, сейчас, думаю, сниму, они тоже вскинули винтовки. Стреляю — одиночный выстрел! У меня автомат отказал! Они тоже выстрелили, пилотка у меня слетела как от толчка. Никак не могу оттянуть спуск, отбил его ногой. Вскинул — опять одиночный выстрел! Издали бежали еще немцы, видно, они засаду нам готовили. В это время Петро, отбежав несколько метров, метнул гранату. Взрыв! Они падают, я метнулся в сторону и залег за забором под куст бузины, чтобы перезарядить автомат. Вытянул диск, заменил другим и тут понял, что не в диске дело, а дело в патроннике, который заедает и не выбрасывает гильзы, значит, исправить невозможно и очереди не получится. Лежу тихо, только чувствую, как толчками бьется сердце. Крики, немецкая речь совсем рядом, набежало их человек десять, ищут меня, но уверены, что я побежал к лесу, ищут тщательно, прочесывают деревню, двигаясь все дальше от площади к огородам, один даже на липу влез, все смотрит по сторонам в бинокль, а я лежу рядом с ними, их вижу, но они сюда, в сторону куста, никакого внимания, им в голову не приходит, что я не бежал. Но это может измениться в любую минуту. Удалось загнать один патрон в патронник. Осторожно снял фотоаппарат и, вывинтив объектив, завернул его в платок, потом разрыл землю и закопал, чтобы им не достался. Вспомнил, что в кармане опасная бритва, потихоньку вытянул, завернул ручку веточкой, чтобы не закрылась, обернул тряпицей и зажал в правой руке, на левом локте лежу, держу автомат, один раз он выстрелит. Делаю я все довольно спокойно, тщательно обдумав. Если найдут, то в первого же показавшегося выстрелю, затем побегу и, если ранят, перережу себе горло, это лучше, чем если поймают, начнут мучить и за челюсть повесят на телеграфном столбе — пока умрешь, повисишь два-три дня. Неимоверно трудно лежать смирно, нестерпимо болит затекшее от неподвижности тело, но лежу тихо, я весь внимание, слушаю шаги. Теперь стал чувствовать, что крапива жалится. Рук я уже не чувствую, шевелю пальцами, чтобы не затекли совсем. Никак они понять не могут, куда я делся, а предположить, что я почти рядом с ними, не догадываются…

Прошло уже порядком времени, и наконец стихли голоса.

Повременил еще немного и пополз по кювету к полю, а там канавой к лесу. Пробираюсь лесом, вдруг окрик:

— Стой! Руки вверх, стрелять буду!

Падаю за пень и щелкаю затвором, ну, думаю, теперь полицаи, но отвечаю:

— Свои.

— Кто «свои»?!

— Да говорят же тебе: свои! — тяну время. И вдруг сбоку слышу:

— Николай, ты, что ли? Живой?! А мы тебя спасать идем!

И радость встречи с нашим отрядом! Этот отряд идет за мной. Оказалось, Петро прибежал в Остров, сказал, что случилось, Мише Малкину, Миша позвонил в штаб, и Лобанок дал приказ: «Направить отряд и отбить — живого или мертвого».

Вышла спасать группа партизан, Королевич Андрей, начальник штаба отряда, Настя Булах — наша чудесная медсестра, другие, всего тридцать человек, руководит операцией Вера Маргевич, политрук взвода. Вера — бывшая учительница, скромная, но очень решительная девушка, ей двадцать два года, и удивительно, что она политрук, это огромная честь, ее можно заслужить только большими качествами душевными, а храбрости ей не заниматься видел, как в рост она шла в атаку.

Развернула Вера свой взвод цепью, и пошли мы выбивать немцев. Но их уже не было. Откопал свой объектив и на радостях сфотографировал весь отряд — на память о моем спасении.

Но Вера не успокоилась, решила пойти «в гости» к полицаям. А меня с Андреем Королевичем и отделением партизан отправила в Остров проверить дорогу через болото, нужно было изучить подходы к деревне на случай наступления немцев.

Несмотря на то что на карте это болото значилось непроходимым, мы, прыгая с кочки на кочку, увязая выше колен, все же прошли его. Да, пожалуй, за все время пребывания в партизанах я не знал непроходимых болот. До двух часов ночи шли по болоту, пришли в Остров измученные, упали на пол в избе, где спали партизаны, и заснули. А на рассвете пришла Вера с отрядом, и пригнали они коров, — побили полицаев у них же в гарнизоне и забрали их стадо.

Утром я уже делал наброски, и к вечеру, когда я уезжал в Старинку, был вчерне готов эскиз картины «Бой за Пышно».

Николай Гутиев, когда я приехал, обрадовался очень, он пережил мою «гибель», в бригаде решили, что меня поймали или убили.

Нельзя себе предначертать путь, нельзя предугадать срок смерти, нужно бешено верить, что ты будешь жить, это должно жить в тебе, тогда ты перестаешь думать о смерти, а мозг сам занят продолжением жизни. А если ты начнешь думать о смерти, то мозг найдет выход, найдет возможность не подвергать себя опасности, но это придуманное состояние всегда беднее, чем случай и интуиция. Потому что спасаешь ты свою жизнь — по интуиции, а когда ты начинаешь предрешать поступки, этим ты как бы обуздываешь свою интуицию и можешь направить ее на ложный путь. Пример — хотя бы со Смоляком. Нас тридцать человек спряталось в сарае, идет бомбежка, Юрка острит: «Откуда я знаю, может, кто из вас грешник и в наго должна попасть бомба? Я лучше побегу под ту липу, так буду знать: попадет — значит, мне и назначено». Сделав несколько прыжков, он оказывается на дороге, и бомба падает прямо на него; на глазах у всех осталась вместо него только воронка; кусочек приклада — все, что нам потом удалось найти. Это не интуиция, это придуманное действие. Только чувство, интуиция тебе подсказывают, когда надо спрятаться, когда прилечь на землю, когда схватиться и бежать.

Белых пятен спокойствия в партизанской жизни не было. Было постоянное ожидание. Казалось бы, действий и драматических событий не произошло, но, поставленный на грань внезапного столкновения, внезапной возможности умереть, — ты ждешь, и это ожидание столько раз испытывает твою готовность к смерти. А когда этого не случается — такое счастье остаться живым! Этот контраст жизни и смерти наполняет минуты и часы разведывательной операции, когда задание приводит тебя на близкую дистанцию к врагу. Вот почему эти отрезки жизни со счастливым концом так волнуют, волнует их подтекст: готовность к смерти.

Что же отличает эту жизнь в борьбе, рядом с врагом? Ее отличает то, что человек находится в подготовке и готовности совершить подвиг и умереть; когда это будет, он не может знать, но эти чувства присутствуют в нем все время — это и отличает жизнь на войне.

В плену была туманная надежда, а в партизанах я уже знал, что не вернусь, что эти два-три года борьбы и есть все, что мне отмерено, столько я уже видел смертей. В плену я не мог представить себе, что у меня не хватит таланта и сил, умения выжить, всегда казалось, что я смогу подчинить обстоятельства и сохранить жизнь. В плену сомнение вело к гибели, поэтому сомнений организм не допускал, не позволял. В партизанах смерть приходила внезапно, от пули, и поэтому ты понимал, что возможность уцелеть в борьбе, когда ты должен открыто подставлять себя выстрелу, столь мала, что об этом не стоит думать, но и надеяться на то, что это может продолжаться бесконечно, нельзя; и легче организму, легче психике, когда ты не ждешь, что тебя минует смерть, ты в борьбе тогда делаешься свободнее. Если все время остерегаться и бояться смерти, то жизнь делается адом, и человек становится трусом или предателем. Но если ты преодолел себя, наступает раскрепощение, ты действуешь и живешь, как будто опасности не существует, хотя защитные функции организма все равно помогают избежать многих опасностей.