Подошли проститься Оля и Галя — наши секретари подпольных райкомов комсомола. На самом деле это Катя Заховаева и Аня Пашкевич. Решил их тоже сфотографировать. Но как поставить? Говорю им: «Здоровайтесь, девчата». Так получилась их фотография. Галя позднее, в сентябре, по заданию Лобанка ходила в Оршу, чтобы вызволить его семью: жену и двух маленьких девочек. Нашла она их в какой-то хибаре, голодных, обовшивевших, в любую минуту по доносу их могли взять и расстрелять как родных партизанского командира. И в таком состоянии, они были уже дистрофиками, Галя провела их восемьдесят километров по оккупированной территории до нашей зоны, откуда самолетом, к тому времени у нас уже был свой аэродром, семью Лобанка переправили в Москву.

Хотелось и мне уйти в рейд с отрядом, но ни Дубровский, ни Лобанок даже слушать моих просьб не желали. В апреле меня на операции Дубровский запретил брать, поставив условие:

— Покончаешь к Первому мая картины, возьму на крупную или дам «железку» взорвать.

Но это меня мало утешало, мне казалось тогда, что стрелять со всеми гораздо важнее, и я был обижен на Лобанка, возглавлявшего рейд, что он не отстоял меня перед Дубровским.

За зиму и весну в свободное от операций время мне удалось сделать шесть картин, уже были написаны «Портрет Дубровского и Лобанка», «В оккупированном городе», «Сожженная Слободка» и «Рейд на Чашники» — погрудный портрет Федора Фомича на фоне идущей бригады; и теперь я торопился закончить к 1 Мая «Разгром вражеского эшелона» и самую большую и важную свою работу — «Выход бригады Дубова на операцию». Работал то в переполненной людьми землянке, то один, когда все уходили на операции, но такое редко выпадало, редко удавалось побыть возле картин одному.

Нам с Колей в помощь дали Ванечку, он немного рисовал, но главное его занятие — делать столярную работу и помогать нам. Ванечка занят сейчас рамами для картин и подрамниками. Рамы он мастерит из сосновых досок, получается красиво. Ванечка — большой, крупный мужчина, рыхлый, с виноватой улыбкой, по-детски наивный и очень добрый. Делает все с охотой и добросовестно.

К концу апреля все шесть картин были одеты в широкие рамы, побеленные мелом, и выставлены в штабе бригады. А я начал волноваться перед своим первым в жизни вернисажем.

Идея организовать выставку, как бы партизанскую картинную галерею, возникла еще зимой, когда в строящемся наземном срубе штаба были специально прорублены дополнительные окна, чтобы достаточно света было для картин. И сейчас, когда бригада готовилась к первомайскому митингу, решили сделать ее торжественное открытие. Мы как бы бросали вызов врагу: мы можем все и наша жизнь не зависит от страха и смерти, мы утверждаем ее на завтра и навсегда. Дубовцы гордились своими картинами, как гордились своей электростанцией и своими оружейниками, своей телефонной связью. Потому и повесили картины в штабе, рядом со знаменем бригады, возле которого всегда находился часовой со станковым пулеметом.

Перед Первым мая приехал в лагерь второй секретарь Витебского обкома проверять деятельность бригады и провести праздничный митинг. Дубровский и Лобанок с гордостью показывали ему лагерь, хозяйство бригады, показали и картины, сделанные художником бригады, наши листовки и рассказали историю нашего появления в партизанах, как мы бежали из Боровки, где располагался немецкий Штаб управления оккупированными территориями Белоруссии. Увидел он и наши карты местности для боевых операций, узнал, что мы делаем документы для разведчиков. Позняков пришел в ужас:

— Как, бывшие военнопленные — в сердце бригады?!. — И потребовал, чтобы нас с Николаем удалили подальше от штаба, куда-нибудь в отряды, в отдаленные гарнизоны.

Стояла весна, на дорожке, которая вела мимо нашей землянки к штабу бригады, встретил меня Дубровский и рассказал о разговоре с Позняковым, заключив советом:

— Ты, Николай, внимания на это не обращай, но лишнего с ним не говори.

Прошло несколько дней, и Позняков пришел к нам в землянку познакомиться и посмотреть, что мы делаем. Я показал ему листовки и картину «Горят эшелоны», которую забрал из штаба на время, нужно было над сходством еще поработать. Позняков сел у окна на предложенный мною стул, листал рисунки, альбомы, и я по его виду читал и то недоверие, и ту настороженность, которые вызывало у тыловиков слово «военнопленный». Но и у нас, прошедших плен, такие люди не вызывали приятных чувств, а скорее желание больно хлестнуть вопросом: «Почему сотни тысяч бойцов оказались в окружении?» Я сидел на нарах, ждал его слов и, чтобы не сорваться, взялся перезаряжать диск автомата. Внешне я, может, и был спокоен, но внутри кипел, как чайник, брызгающий из носика от переполняющего его пара, и я этого своего состояния боялся, боялся наговорить лишнего, так как не знал, куда меня поведет и чем я кончу. Он наконец спросил:

— Вы были в плену? Я не замедлил:

— А вы?!

И после его «Нет!», отвергающего даже возможность для него такого, присовокупил:

— Вот тогда я вам и не могу доверять! Еще вы для меня человек непроверенный! Потому что насмотрелся я там на людей разных положений и чинов в армии — изменять они умели, как простые полицаи!

Рука моя вцепилась в автомат, я ждал его реакции. Но он спокойно сказал:

— Я дал распоряжение, чтобы к штабной работе вас больше не привлекали.

Я ответил, что за чинами не гонюсь, а «привлекает» меня командование, и делаю я то, что вредит врагу.

Он почувствовал, что разговор обострился, диалога не получается, поднялся и ушел. Даже не простившись. Я подумал: побоялся мне руку подать и осквернить свою, чистую.

Я был для него «изменником родины». А меня обжигали горечь и презрение к его запоздалой бдительности. Распорядился насчет одного «Ивана» — и спит спокойно! Даже то, что большинство партизан и комсостава бригады, которую он инспектирует, — бывшие окруженцы и военнопленные, рискуя жизнью бежавшие из плена, пробиравшиеся из окружения, чтобы сражаться с фашистами, таких, как этот, не заставляет задуматься. Что руководило им? Ответственность или стремление снять с себя ответственность? Ведь он не мог не понимать, что как штабному разведчику мне известно очень многое и потому его распоряжение бессмысленно. Значит, прикрывал бдительностью собственную трусость, желание застраховаться на всякий случай.

В эти последние дни перед праздником мне поручили нарисовать лозунг на красном шелковом полотнище нашего знамени. Необходимо было лицо бригады, необходимо было показать главную идею, за что мы боремся, и сделать это лаконично и четко. Я долго думал, что должно быть написано на знамени, и решил — посередине полотнища написал «За Родину!». Вверху думали поставить «Смерть немецким оккупантам!». Это был призыв. Но рассудили, что он был временным, преходящим. И тогда внесли «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — как основную заповедь. Ведь до христианства была заповедь «Око за око», и Христос отдал жизнь свою, чтобы эту кровожадную заповедь сменила заповедь всепрощения: любите врагов ваших. А эту заповедь вытеснил призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», который останется действенным навсегда. На другой стороне знамени (полотнище было двойное) написал «Партизанская бригада Дубова».

Я нарисовал знамя, а женщины вышили его. Я увидел их, сидящих на мху в лесу и вышивающих знамя, и меня потрясло, что я увидел рождение знамени. Не данного, не врученного кем-то, а рождающегося от матерей, от женщин, и звучало это как завет бойцам. Тогда и родилась идея картины «Знамя».

Что дает победу и что дает силу и право на победу?

Я решал эти вопросы в войну, они стоят передо мной уже долгие годы. На них я стараюсь ответить в картине «Знамя»{36}, которую задумал, еще будучи в бригаде.

Сколько я писал картину, двадцать лет, все время мучился этим вопросом: что должно быть написано на знамени? И призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — остается для меня основой. Ведь весь страх угрозы войны заключается в том, кто объединится — капиталисты или трудящиеся, люди труда. Если капиталисты, то это хаос и смерть, так как погоня за наживой их будет гнать все дальше и дальше, до уничтожения всего живого, и будут потеряны все ограничения. Психология капиталиста — это психология хорька или волка. Волк, попадая в овчарню, давит овец не для утоления своего голода, а давит, пока есть живое; хорек, попадая в курятник, мог бы удовлетворить свой аппетит одной курицей, но он давит и давит, пока не затихнет все живое вокруг него. Вот это и есть психология капиталистов, у которых аппетиты не ограничиваются их реальными потребностями. Если империализм захватит всю землю, ему этого будет мало, он начнет уничтожать людей, человечество, заставит смерть работать на себя, давая прибыль.