Теперь можно и позвонить Каменицкому.

Леонтий Иванович заахал, заохал, услышав его звучный, с раскатцем, баритон.

— Что же вы,голубчик, не предупредили? Да мы бы уж встретили вас по-княжески! Да я тут поднял бы всех на ноги!..

— Ни к чему, дорогой мой. Рабочая командировка есть рабочая командировка. Вот когда станем пускать новую домну...

— А будет новая домна?

— Конечно.

— Так вы приезжайте ко мне сейчас же, сию минуту!

— Лечу, лечу...

Пришлось еще звонить директору комбината, чтобы прислал машину. Директор отнесся к его приезду с меньшим энтузиазмом, но тоже упрекнул за ненужный демократизм и за то, что профессор любит заставать людей врасплох.

— На комбинате я буду только завтра, — сказал Голосов. — Надо проехаться с Каменицким по старым, памятным местам...

Через полчаса он был уже на северной одноэтажной окраине, где жили все больше люди домовитые. Центр города занят молодежью, а тут владения пенсионеров, — они строят свои домики подальше от главных улиц, чтобы иметь под боком фруктовый сад и уютный дворик. Как летит время: вот и в Молодогорске появились свои пенсионеры.

Голосов и Каменицкий не виделись без малого два года и пытливо, внимательно присматривались друг к другу, встретившись сейчас как давние приятели.

— Ба-а, да вы все молодеете, дорогой Леонтий Иванович! — говорил профессор. — Вот что значит полвека отшагать с геологическим молотком. Рад, очень рад за вас.

— Что же мне остается сказать по вашему адресу? Вы, Семен Захарович, уступаете мне добрых три пятилетки, шутка ли! А вам со стороны больше сорока пяти ни за что не дашь.

— Не надо так преуменьшать, дорогой Леонтий Иванович!

— Это молодость всегда преувеличивает, а старость преуменьшает, — лукаво посмеивался Каменицкий.

«Он и в самом деле выглядит бравым не по годам, — думал Голосов. — Ходит твердо, мерно, без старческих запинок. И взгляд ясный, незатуманенный. Прочный мужик, двужильный».

«Но ты, сударь, все-таки сдаешь понемногу, — для себя отметил Каменицкий. — На вид-то прям, подтянут, как и раньше, однако морщин прибавилось на высоком профессорском челе. Наука не дается даром».

— Рассказывайте, что в Москве?

— Да я и не вижу ее, Леонтий Иванович. Все кручусь на академической орбите, даже приземлиться некогда.

— А приземляться надобно время от времени.

— Вот и решил заглянуть к вам на недельку. Не пожелаете ли проехаться в Березовку?

— С превеликим удовольствием.

— Хочу заодно побывать и на медном карьере.

— Вы же теперь служите черной металлургии?

— Временно, временно. Ваш покорный слуга неравнодушен к цветным металлам!

— Тут молодежь столько открыла меди...

— Я рад, что вас не обошли, когда молодым присуждали Ленинскую премию.

— Сам удивляюсь, что кто-то там вспомнил обо мне, так сказать, в порядке преемственности поколений.

— Не скромничайте. А вспомнить о Каменицком есть кому в стольном граде, — многозначительно заметил Голосов.

Леонтий Иванович будто и не обратил внимания на этот намек профессора, только подумал, что пусть и не раз они схватывались в открытую, но спор дружбы не портит.

— Читал я недавно вашу статью «На Урале и восточнее Урала», — сказал он.

— Что, согласны, не согласны, дорогой коллега? — насторожился Голосов. — Думаю, что не согласны. Но поговорим потом, а сейчас поедем. Сегодня у нас день воспоминаний!

В Березовку можно было попасть, минуя Ярск, но Голосову хотелось взглянуть и на него. Круг не ахти какой — лишних полтора десятка километров.

Дымы над Ярском поредели, поразвеялись, не то что утром, когда заводы, словно корабли, густо чадили, набирая ход.

Вдоль никелькомбината тянулись черные отвалы отработанной руды. Каменицкий, сидевший рядом с шофером, коротко махнул рукой в сторону отвалов.

— Сколько добра пропадает.

— Главное — взять никель и кобальт, — сказал Голосов.

— А все остальное кто будет брать? Наверное, наступят такие времена, когда наши потомки станут заново разрабатывать эти искусственные горы и удивляться тому, сколько мы тут оставили всего в отходах...

— Может быть, может быть. Потомкам всегда легко судить. Однако мы строили этот комбинат ради никеля. Помните, вас так и называли в войну — г е н е р а л  Н и к е л ь! С легкой руки наркома.

— Любил он громкие сравнения.

— Но вы-то по праву носили свое «генеральское звание». Без вашей руды еще труднее пришлось бы нам на фронте. Ваш никель стрелял из пушек, ходил в танковые атаки.

— Вы, я смотрю, тоже пристрастились к красному словцу.

— Есть грех, Леонтий Иванович. Это у меня от кафедры, от лекций.

Машина, сбавив скорость, шла навстречу длинной колонне самосвалов. Они были совсем новые, без номеров. Легковой автомобиль опасливо прижимался к самому кювету, чтобы — не дай бог! — минские богатыри не задели своими сапожищами. Водители посматривали на утлый легковичок оттуда, с верхотуры, и плавно отворачивали в сторону, узнавая за ветровым стеклом старого геолога. Иные даже улыбались. Голосов замечал в шоферском зеркальце ответные улыбки Леонтия Ивановича, который, кажется, был смущен немного, что его и здесь, на дороге, почти каждый знает.

Он вспомнил изречение Каменицкого: «Бывалый геолог на всю жизнь приписан к своему месторождению». Сколько ни предлагали ему всяких заманчивых должностей в Москве и Ленинграде, Каменицкий остался верен батюшке-Уралу. И вот теперь, в конце жизни, избран почетным гражданином Молодогорска. А еще говорят, что геологи — кочевой народ. Может быть, и кочевой, но до первой большой находки, вокруг которой обязательно должны быть другие клады. И если разведчик не погонится за быстроногой славой, уводящей его все дальше в лес, то слава все равно не проживет одна и рано или поздно вернется с повинной. Так получилось и у Леонтия Ивановича: нащупав медную руду, содержащую малую примесь золота, он не увлекся им, хотя и был соблазн, а продолжал искать медный колчедан вокруг да около; или, открыв полиметаллические руды, не успокоился до тех пор, пока не начали строить комбинаты — никелевый, металлургический, хотя мог бы заняться поисками новых тайников в другом конце страны. Иному разведчику лишь бы  з а с т о л б и т ь  найденное — и поскорее к следующей удаче. Каменицкий любил приостановиться, подумать, повоевать за то, что уже открыто. Может, потому-то вся жизнь у него и прошла на Урале, который не забыл его стараний и воздал ему должное за постоянство. Были годы, когда фортуна покидала геолога наедине с горькими раздумьями, однако он не гнался за ней на перекладных в Сибирь или в Среднюю Азию, на Дальний Восток или на Крайний Север. И пристыженная слава возвращалась к нему на Урал, даже просила извинения. Он все прощал своей легкомысленной спутнице. Ну, а потом она сама остепенилась, поняв, что без такого однолюба жить не может...

— О чем это вы призадумались, голубчик? — спросил Каменицкий.

— Да все о вас, Леонтий Иванович.

— Пустое! Мало ли на свете ворчливых стариков, которым многое кажется не так да не эдак.

— Я не об отвалах никелькомбината. У каждого из нас есть свои  о т в а л ы, в которых остается что-то еще ценное.

— И что же вы нашли там у меня?

— После Каменицкого трудно что-нибудь найти. Чистая работа! Так я ищу после себя.

— Откуда у вас эта самокритика?

— Как видно, от возраста.

— Побойтесь бога! Я в ваши-то годы бегал от шурфа к шурфу наперегонки с сусликами.

— Вы из кремневой породы, у вас и фамилия — кремень.

— Останови-ка, — сказал шоферу Каменицкий.

— Что, решили пройтись по майской травке? — спросил Голосов.

— Идемте, покажу вам одну дудку.

Леонтий Иванович повел его к придорожному холму, на макушке которого был старый шурф. Они поднялись по очень скользкому, будто паркет, ковыльному крутому склону. Шурф давно осыпался, бровки заросли чилигой, приютившей целое семейство жаворонков, которые взлетали прямо из-под ног, когда они подходили к этой дудке.