— Нужно ли было наступать или не нужно — демагогический вопрос, — глухо заговорил Акулов. — Кстати, с демагогией тоже надо бороться, мы это почувствовали сегодня. Если уж искать виновных в том, что произошло, то следует начинать с нас, Александр Алексеевич, — обратился он к Коростелеву. — Мы с вами в первую голову ответственны за политическое обеспечение каждой операции. Необходимо усилить полк коммунистами. Даже один-единственный левый эсер может испортить дело. Эсерам только дай помитинговать на поле боя. Помнишь, Александр Алексеевич, ты рассказывал, как у вас тут в прошлом году самозванный «командующий вооруженными силами», интриган, авантюрист Яковлев чуть не столкнул лбами уральцев Блюхера и оренбуржцев? Этакий Муравьев местного масштаба, который вместо помощи городу настаивал «половину гарнизона перерезать, а второй половиной обороняться». В наши дни архилевые уже не ходят в командующих, но в батальонах кое-где еще орудуют...

У Веры нечаянно вырвался глубокий вздох: она поняла, что председатель губкома не винит во всем одного Великанова.

— Да и нам, товарищи, надо обращаться с революционным словом осторожно, чтобы не ранить случайно своего и не получить ожога самому. Что касается вас, Михаил Дмитриевич, то мы верим вам, как и раньше.

— Спасибо, Иван Алексеевич, — сказал Великанов.

— Потери, конечно, большие. До трехсот раненых и убитых... Но дутовцев мы остановили. И главное — сорвали общее наступление на Оренбург, тем самым выиграли какое-то время. Сейчас важно использовать передышку. Мы с Александром Алексеевичем поедем на заседание губкома, а вы, Михаил Дмитриевич, подготовьте соображения на завтра. Как вы считаете, когда Дутов начнет новое наступление?

— Максимум через два дня.

— Верно, откладывать он не станет, иначе будет поздно...

Акулов и Коростелев ушли.

— Я вам нужна, Михаил Дмитриевич? — спросила Вера.

— Нет, отдыхайте.

Они встретились взглядами, и Вера заметила, как снова потеплели его карие воспаленные глаза, такие усталые, что ей захотелось сказать ему что-нибудь по-женски доброе.

— Николай, проводите Веру Тимофеевну, Казанцевы еще не перевелись.

Ломтев охотно козырнул.

На улице она тут же начала выговаривать ему:

— Ведешь ты себя очень легкомысленно. Ну зачем было так неуместно шутить, будто я сегодня чуть не расплакалась? Оставь эти шуточки по моему адресу. Найди другую мишень.

— Другой-то как раз не надо.

— Неисправимый ухажер.

— Знаю твою теорию: война и любовь несовместимы. Но... — Ломтев осекся, подумав о ее отношении к Великанову.

Она же поняла его заминку по-своему: опять было начал объясняться, да вовремя спохватился. Вера никак не могла предположить, что ее трепетная женская тайна может быть разгадана — и кем? — неискушенным станичным парнем.

— Иди, я теперь доберусь одна, — сказала она на Беловке.

— Угостила бы чайком, что ли.

— Извини, дома у меня сонное царство. Но Василиса всегда тебе рада, заходи в следующий раз.

— В таком случае, низкий поклон Паниной! — Николай с досадой махнул рукой и пошел своей дорогой.

Вера постояла несколько минут на набережной. Ночь выдалась лунная, безмятежная, точно и не было никакой войны. Даже на Меновом дворе ни единого выстрела. Все умаялись: и красноармейцы, и казаки. Только в штабах, наверное, пылают керосиновые «молнии» — обе стороны готовятся к завтрашнему дню. И Михаил Дмитриевич не спит двое суток, а сегодня ему и вовсе не до сна. Что он пережил, когда его арестовали? Конечно, он и под угрозой смерти ни о чем не пожалел бы: избранному пути верен до конца, что бы ни случилось в жизни. Но до чего это тяжко — быть несправедливо обвиненным чуть ли не в измене... На душе у Веры опять стало знобко оттого, что можно, оказывается, умереть так дико, так бессмысленно от своих же товарищей по оружию. К счастью, живут на свете Акуловы и Коростелевы, верные хранители революционной правды.

Буйное половодье начинало спадать.

И хотя северные притоки Урала еще несли оттуда, из верховых станиц, мутные, с желтым суглинком, горные воды, хотя пойменный лесок, обрызганный нежной глянцевитой зеленью, еще не выбрался на обсохшие поляны, хотя окрестные озера и бесчисленные рукава еще не всюду отшнуровались от главного русла, но Урал под Оренбургом уже входил в свои исконные берега, которые помнят до сих пор Емельяна Пугачева.

Возвращаясь сегодня из штаба, Вера думала о том, что, к сожалению, далеко не все правнуки героев пугачевской вольницы сражаются на стороне народа.

Все еще мечется оренбургский казак между двух огней. В январе восемнадцатого года он, казалось, разочаровался в Дутове, который был разбит на высотах Общего Сырта красногвардейцами Петра Кобозева и матросами мичмана Сергея Павлова. Губернский город праздновал победу, несмотря на суточный буран, что вывершил на перекрестках улиц саженные сугробы... Однако в июне чаши весов опять заколебались. Уж на что закаленная партизанская армия Василия Блюхера и Николая Каширина, и та начала отход на север. Она то свободно разливалась по долинам-раструбам Южного Урала, то, зажатая в горные ловушки, яро сметала атакующие лавы белой конницы... И снова, одна за другой, потянулись к Дутову провинившиеся станицы. И налились казацкой силой полноводные реки... Лишь только глубокой осенью мятущийся казак понял, что в который раз дал маху. Две красные армии — Туркестанская и Первая — с двух сторон перешли в наступление на Оренбург. Повторение — мать учения: и уже не отдельные казаки, а целые сотни поднимали на пиках кумачовые вымпелы. Даже теперь, когда скрытая надежда на Колчака собрала еще тысячи рубак под началом Дутова, когда Оренбургская коммуна держится на одном-единственном телеграфном волоске, что связывает ее с внешним миром, казаки заречной Краснохолмской станицы сами пробились сквозь белые разъезды в осажденный город по уцелевшему настилу железнодорожного моста. Это знамение времени. Говорят, кое-где формируются красные казачьи полки. Но сейчас нужны дивизии, именно сейчас... Как долог путь среднего казака в революцию — через собственные поражения и муки. Не так-то просто в какие-нибудь считанные месяцы воскресить в оренбургском казачестве дух мятежного Яика, который нещадно выветривался в течение полутора веков. И может, больше всех колеблются второй год нижние округа, удаленные от заводских поселений.

Отец не раз советовал ей, Вере: «Тебе, дочка, лучше перебраться в город, раз ты получила образование. Тут, среди этих вояк, ты одичаешь». А ведь он тоже был коренной станичник, только у него, больного человека, не хватало сил вести свое хозяйство. Если бы отец дожил до Октябрьского переворота! Вот за ним дошли бы земляки — он считался духовным атаманом всех, кто тянулся к справедливости...

— Ты о чем это задумалась, моя сердечная?..

Она приостановилась: ее ходко догоняла Василиса.

— Идешь, а тебя покачивает майский ветерок. Признавайся, о ком — о чем?

— О судьбе казачества.

Василиса громко рассмеялась:

— Нет, ты, ей-богу, неисправимая! Надо же — думать о казачестве! А что о нем думать-то? Вандея, она и есть Вандея.

— Откуда ты знаешь о Вандее? — спросила Вера, давно заметившая ее пристрастие к диковинным словам.

— Спасибо Гостинским, обучилась у них малость.

— Что же, господа Гостинские читали прислуге историю французской революции?

— Хорошо, что не запрещали читать по ночам на кухне. Бывало, вытираю пыль в библиотеке, увижу красивую книгу и спрячу на недельку в свой баул.

— Не думали они, не гадали, что ты станешь большевичкой.

— О-о, я была тогда тише воды, ниже травы! Что, не похоже?

Теперь и Вера, засмеялась, глядя на эту рослую девушку с рыжей челкой. Она всегда завидовала ее святой непосредственности.

— Ах, тетя Вася, тетя Вася, ты и мертвого заставишь улыбнуться.

— Нет, мертвые не улыбаются. Сегодня хоронили порубанных из двести семнадцатого полка...