Под свежим впечатлением неустроенного быта самых дальних поисковиков Каменицкий выговаривал начальнику экспедиции, который на скорую руку созвал планерку:

— Гляжу я на вас, товарищи, и думаю: беззаботно живете вы здесь, на тихой окраине Ярска, будто какие-нибудь служащие какой-нибудь заготконторы. Вы же толком не знаете, что, например, сейчас делается в Притоболье...

— Людей не хватает, молодые инженеры уходят под разными предлогами, — сказал, не оправдываясь, начальник экспедиции Полухин, тучный здоровяк-флегматик.

— Это мне известно, Василий Васильевич. Это старая песня. Зеленые инженеры уходят — полбеды. Хуже, если и видавшие виды геологи не могут жить без канализации. Никто из вас, руководителей экспедиций, не бывает в поле дольше одного-двух дней. А вы сами понимаете, что оседлый образ жизни нам противопоказан. Кстати, у Николаева до сих пор нет коллектора. Могли бы уж подыскать грамотного человека.

— Была у нас одна девица. Отказалась ехать.

— Что значит отказалась? Почему отказалась?

— В степи нет парикмахерской.

— Ага, негде делать маникюр? Надо было получше попросить эту  к н я г и н ю  К е р н  заняться тобольским керном. Познакомили бы ее с инженером Сольцевой. Может, личный пример Настасьи Дмитриевны подействовал бы.

— Совсем захвалили Сольцеву, — уже раздраженно сказал Полухин. — Теперь она больше тратит времени на жалобы, чем на работу.

— Значит, довели.

— Зазналась она.

— Побольше бы нам инженеров, которым есть отчего зазнаться. У каждого геолога должно быть свое особое пристрастие, свое амплуа. Вот здесь, я вижу, присутствует Виктор Дробот. По образованию он гидрогеолог, но в прошлом году явился ко мне с настойчивой просьбой о переводе на медь. Если так менять свое амплуа, то ничего путного, конечно, не сыграешь в жизни...

Длинные брови Виктора изумленно вскинулись, он низко опустил голову, чтобы не встретиться взглядом с Каменицким. Все же припомнил Георгий Леонтьевич прошлогодний разговор в управлении. Ну зачем? Теперь начнет любой и, каждый посмеиваться над тем, как  м о к р ы й  геолог собирался выйти из воды сухим.

Георгий сам пожалел парня, да было поздно.

— Если останетесь ночевать, то комната у нас готова, — сказал Полухин, закрыв необычную планерку.

— Нет, спасибо, Василий Васильевич, загляну к отцу. Тут каких-нибудь полчаса езды.

Апрельское солнце закатилось, когда пропыленный «газик» поднялся на гребень кряжистого увала, что разделяет два соседних города — Ярск и Молодогорск. Цветные многоярусные дымы металлургического комбината на фоне вечерней зари создавали иллюзию вселенского пожара. Георгий притормозил машину.

— Все-таки растет наш комбинат, вопреки Голосову и компании.

— Не любишь ты профессора, — заметила Павла, свободно перейдя на «ты».

— Грешник, терпеть не могу конъюнктурщиков.

— Согласись, ты преувеличиваешь его роль во всей этой истории с комбинатом.

— Нет, скорее преуменьшаю, — сказал он и снова набавил скорость.

Павла не хотела сейчас возражать ему. Вообще-то она была почти согласна с ним, однако считала, что он слишком крут. Вот сегодня поставил Витю Дробота в неудобное положение. Мало ли что бывает в молодости: иные ее грехи, не очень серьезные, может быть, и не следует ставить в укор при каждом случае. В конце концов главный педагог — время.

Их ждал у калитки сам Леонтий Иванович. Не успели они завести машину во двор, как выбежала Любка. Вслед за внучкой вышла, прихрамывая на больную ногу, Любовь Тихоновна. Она радушно поздоровалась с Павлой, но упрекнула сына:

— Ты, Жора, совсем глаз не кажешь.

И снова повернувшись к Метелевой, добавила по-свойски:

— Хоть бы вы, Павла Прокофьевна, взяли его в руки.

— Ну, что вы, — только и сказала Павла.

— Молодцы, что заехали, сегодня у нас пельмени.

— А это мы почувствовали по запаху еще с Ковыльного увала! — сказал Георгий.

Любка принялась ухаживать за гостьей. Провела ее в ванную, принесла чистое полотенце, домашние туфли и все старалась угадать каждое желание Павлы Прокофьевны. «До чего же интересная!» — думала она, со стороны приглядываясь к ней. (Любка жгуче завидовала зрелой женской красоте.)

— Сейчас явится наша молодежь, — сказал Леонтий Иванович.

— Семеро одного не ждут, — говорила Любовь Тихоновна, накрывая стол. — Пожалуйста, Павла Прокофьевна, Георгий, прошу к столу. Я уже запустила пельмени. Садитесь, садитесь.

Пришел Олег. Он так растерялся, увидев Павлу, что лишь торопливо кивнул ей головой в знак приветствия и сказал матери с порога:

— Я на одну минуту, дежурю сегодня.

— Поешь, тогда иди.

— Не могу, извините, — обратился он уже ко всем и быстро вышел летучей походкой занятого человека.

Любовь Тихоновна только развела руками.

— Чтобы Олешка отказался от пельменей, да он их во сне видит!

Любка хитро ухмыльнулась: эх, бабушка, бабушка, и не знаете вы вовсе, что кому снится.

Мужчины не придали никакого значения тому, что Олег отказался ужинать, — стало быть, есть неотложные дела на стройке. Павла не выразила ни удивления, ни сожаления, хотя она-то лучше всех знала, почему ушел Олег, придумав на скорую руку какое-то дежурство.

— А вот и Сашенька! — объявила хозяйка, возвращаясь из кухни с огромным блюдом, доверху наполненным дымящимися пельменями.

Следом за ней степенно вошла Саша. Она расцеловала отца, потом учтиво, с достоинством взрослой девушки, поздоровалась с Павлой и села рядом с бабушкой, чтобы вовремя помочь, если надо что-нибудь подать на стол.

Павла давно не видела Шуру: она, кажется, округлилась и выглядела теперь действительно взрослой девушкой. Только склад пухлых губ остался прежним, полудетским: «а меня все равно не проведешь».

Они сидели на разных концах стола, друг против друга, и Павла как старшая свободно рассматривала Шурочку, которая за последний год сделалась похожей на мать еще больше. Это точное сходство, что называется, две капли воды, тревожило Павлу: дочь Георгия всякий раз будет живо напоминать ему Зою Александровну.

Саше тоже хотелось получше рассмотреть будущую мачеху. Она ловила и те немногие минуты, когда та обращалась к отцу или бабушке. Но Павла тут же переводила взгляд на Шуру, и тогда они, встретившись глазами, пытались безошибочно прочесть мысли друг друга. Ну, разумеется, Павла  ч и т а л а  куда увереннее, тем более, что Шура не выдерживала ее колдовского взгляда и, тушуясь, опускала голову. Оттого ее  ч т е н и е  было отрывочным — всего несколько слов, по которым нужно догадаться о всей фразе. Но потом она набралась смелости и до конца прочла в глазах Павлы Прокофьевны: «Да мы с тобой еще станем близкими друзьями, все позавидуют нашей дружбе». Она ответила ей откровенным признанием: «Я же ничего не имею против вас лично, просто мне больно, понимаете, больно за маму». — «Тут уж я бессильна», — коротко и вроде бы сердито глянула на нее эта счастливая женщина.

А мужчинам не было никакого дела до их разговора взглядами: Леонтий Иванович и Георгий рассуждали о своем — о новой притобольской залежи медного колчедана. Любовь Тихоновна суетилась с пельменями. И только одна Любка, присмиревшая сегодня, все видела; все примечала, но помалкивала. О-о, Любка умеет помалкивать в таких случаях.

Будто повинуясь нарастающему притяжению Москвы, дальние поезда проходят последнюю сотню километров без остановок, лишь чуть сбавляя скорость перед дачными платформами.

Сколько за свою жизнь Георгий подъезжал к столице и каждый раз волновался, как новичок, когда, за окном начинались подмосковные леса — звонкие литые сосны, уцелевшие от корабельных рощ, снежный окоем березок вдоль зернистой насыпи дороги. Собравшись заранее, он битый час простаивал у окна вагона, узнавая и не узнавая и мачтовый сосняк, и веселый грибной березнячок, и высокие платформы, на которых дачники в ожидании электричек с завистью поглядывают на глубинные поезда России, что с этаким русским шиком проносятся мимо. В воздухе ничего этого не увидишь и не почувствуешь: едва реактивный самолет наберет высоту, как уже заход на посадку. И собраться с мыслями-то не успеешь. А ему, Каменицкому, есть о чем подумать: вызов в столицу был, что называется, внеочередным.