Павла закрыла исписанный блокнот, сняла очки в тонкой металлической оправе.

Вот теперь она стала окончательно похожей на ту комсомолку послевоенных лет, когда Георгий донашивал еще зеленую офицерскую шинель заморского сукна. Ну, конечно, Павла немного отяжелела, но зрелая полнота ее была в меру и на вид ей больше тридцати все равно не дашь. А глаза и вовсе не потеряли блеска, ни одной золотинки не поубавилось в ее карих больших глазах, будто и не было позади никаких печалей. Верно говорят, что беда в молодости — половина беды поздней, которая настигает тебя где-нибудь в середине жизни.

— Ну, о чем вы так мирно, тихо беседовали тут? — спросил он наконец, чувствуя неловкость этой встречи с Павлой.

— Беседа была совсем не тихой, — сказал отец.

— И далеко не мирной, — притаив улыбку, добавила она.

— Что, досталось тебе, Павла, от геологической службы? — совсем уже по-свойски, с прежней ноткой мужского покровительства, спросил Георгий.

— Признаюсь, я сначала растерялась. И всему виной вот эта книжка моего коллеги по ремеслу. — Она вынула из сумки ярко-желтый томик и положила его на стол.

— А-а, развесистая клюква!

— Вот и Леонтий Иванович начал с того же.

Хозяин дома стоял у высокой, до потолка, книжной полки и, лукаво улыбаясь одними глазами, смотрел то на Павлу, то на сына, не вмешиваясь в их разговор.

— Отец до сих пор не может успокоиться от сего панегирика, и автор — чует кот, чье масло съел! — даже не прислал ему дарственного экземпляра, сочинил и с глаз долой, — говорил Георгий таким тоном, словно отца, здесь не было.

— Согласитесь, что журналистам надо прощать некоторую патетику. Очерк есть очерк.

— А вы не защищайте вашего брата. Неумеренная хвала стоит любой хулы. Верный способ вывести человека из строя — взять да и перехвалить его публично.

— Ладно, ладно, я еще в строю! — сказал Леонтий Иванович и засмеялся так заразительно, что, глядя на него, Павла тоже улыбнулась.

Георгий все больше удивлялся ее молодости, которая тогда, после войны, казалась ему недостатком, теперь же превратилась в завидное, достоинство. А впрочем, молодость рано или поздно найдет случай посмеяться над людьми, что относились к ней когда-то с явным снисхождением.

— Ты что же, собираешься писать об отце?

— Да, мне поручили, — сказала Павла и назвала одну центральную газету.

— В этой газете о нем не раз писали, правда, лет тридцать с лишним тому назад.

— Вот видите. Тем более надо освежить в памяти читателей.

— Память читателей куда надежнее, чем память редакторов.

— Что вы хотите сказать, Георгий Леонтьевич?

— К слову пришлось.

В комнату не вошла, а прямо-таки влетела вездесущая Любка.

— Товарищи, идемте смотреть наш сад! — безо всяких предисловий, с ходу обратилась она к дядюшке и московской гостье.

«Молодец. Люба, выручила», — подумал Георгий о племяннице. Разговор с Павлой только с виду был непринужденным, а вообще-то давался ему трудно. Они, точно по обоюдному согласию, оберегали друг друга от прошлого, которое и у нее, и у него особенно, было нелегким.

— Ну, пойдем посмотрим, что у вас там в саду творится, — сказал он Любке.

— Рай!

— Давно не бывал в раю.

Вчетвером они вышли в сад. Любка принялась подробно объяснять, какие, какого сорта яблони, вишни, ранетки, груши. Павла слушала рассеянно, любуясь деревьями в торжественном, сверкающем белизной наряде. Она сторожко, сбоку посматривала на Георгия, стараясь понять новое горьковатое выражение его лица. О чем он думает сейчас? Может, вспоминает Зою Александровну? Когда вокруг такая благодать, люди заново переживают свои потери. Но почему же ей, Павле, сделалось совсем легко? Ах, разве можно сравнивать их беды? Тем более, что она встретила сегодня человека, которого когда-то любила до беспамятства, а он только жалел ее за это, как безрассудную девчонку. Наверное, жалеет и теперь. А где жалость, там самое деликатное неравенство между людьми.

Павла оступилась, заглядевшись на черемуху, которая была еще краше яблонь, и чуть не упала в цветник, со всех сторон окольцованный битым кирпичом. Георгий вовремя поддержал ее за локти, но левая, раненая рука подвела его, и Павла грузно привалилась к нему всем корпусом. Он тут же виновато опустил руки. На смуглом лице ее проступил шафрановый румянец.

— Спасибо, Георгий Леонтьевич, — сказала; она.

— Кто из нас не оступался, — ответил он не сразу.

«Что это, намек на мое прошлое?» — подумала она.

— Смотрите, смотрите, какая у нас черешня! — без умолку тараторила восторженная Любка. — Из Болгарии! Дедушке привез в подарок один знакомый геологоразведчик.

Павла вскинула голову, бесцельно оглядывая черешню. Георгий стоял поодаль и, удивляясь самому себе, внимательно смотрел на Павлу. Высокая, длинноногая, стройная, как прежде. Лишь рельефнее сделалась фигура, сгладилась угловатость плеч, четко означилась талия. А еще говорят, что время портит совершенство линий. Нет уж, кому что дано, то и остается на всю жизнь.

— Вот они где! — услышал он позади себя голос матери.

Прихрамывая на больную ногу, Любовь Тихоновна приближалась к сыну. Он пошел навстречу ей.

— Люба, чего же ты не подкрепила их чем-нибудь пока? Ах, хозяйка, хозяйка, — выговаривала она своей тезке.

— Мы ждали вас, бабушка, вы обещали вернуться к трем.

— Чего там было меня ждать? Если пойдешь к врачу, то вернешься только к вечеру. Хорошо, что ты еще не знаешь, как ходят по врачам.

— Зато я хожу в кино, там тоже надо постоять у кассы.

— Помолчи, сорока! Павла Прокофьевна, Георгий, отец, обедать. Вот-вот должны прийти с работы Олег с Сашей.

Первой явилась Саша. Она с порога кинулась к отцу, обняла его, расцеловала. Георгий был несколько смущен этим порывом, — он редко виделся с дочерью. А Павла и вовсе не видела Сашу с тех пор, как та пошла в школу. Ну кто бы мог подумать, что из той смешной, говорливой, почти квадратной девочки с годами вытянется вот такая девушка, тоненькая, светлоокая. Павла, казалось, физически ощутила бесшабашную скорость времени. Плавное, мерное течение жизни — всего лишь обман зрения: оглядись по сторонам — и вокруг тебя все молодые, которые и неизвестно когда вышли в люди.

— Знакомься, Павла, — моя наследница, — сказал Георгий.

— Александра, — представилась Саша, учтиво поклонившись и как-то настороженно глянув на Метелеву.

— О-о, как выросла ты, Шурочка!.. — Она запросто взяла обе ее руки и долго не отпускала их, по-женски расхваливая девушку.

Это совсем не понравилось Саше: она терпеть не могла покровительственного тона.

— Прошу к столу! — объявила хозяйка.

— Олег скоро придет, — сказала Саша. — Семеро одного не ждут.

— Тут шесть, а не семь, — не удержалась Любка.

— А ты бы помолчала.

— Давай-ка, мать, по такому случаю бутылку шампанского, — потребовал хозяин. — Я тоже выпью с женщинами.

— Тебе-то бы не надо, Леонтий Иванович, — заметила Любовь Тихоновна.

— Шампанское создано для молодоженов и для пенсионеров! Как вы считаете, Павла Прокофьевна?

— А мой отец недавно вспоминал, как вы, бывало, с устатку выпивали по стаканчику русской горькой.

— То случалось в поле, у шурфа, в непогодь осеннюю. Тогда и Молодогорска еще не было на свете.

— Никак не могу себе представить, что нашего города не было, — тоном вполне равной собеседницы сказала Любка.

Павла беззвучно рассмеялась, а Любовь Тихоновна уже сердито посмотрела на внучку.

Пришел Олег. Павла подала ему руку, назвала себя.

— Да я вас хорошо помню, — сказал он. — Хотя не виделись лет двенадцать. Когда вы приезжали к своей тетушке, я учился в Свердловске в политехническом.

«Сколько ему сейчас? — подумала Павла. — Наверное, под тридцать. Совершенно не похож ни на мать, ни на старшего брата. Однако есть в нем что-то отцовское, когда улыбается. Но вымахал-то как!»

— Что же вы, ребята, давайте выпьем, наконец, за встречу! — Леонтий Иванович поднял свой бокал.