— Вот это деловой разговор.
— Никогда не посоветуешься заранее.
— А что может измениться?
— Ну да, ну да, ты все решаешь сам. Диктатор!
— Видите, товарищи женщины, меня уже и отлучили от демократии.
Василиса Даниловна заулыбалась, Глядя на нее, оживились и Тоня с Зиной.
— Садись, филолог, опять двойка, — сказал он жене. — А поедем мы на Урал...
— Пескарей ловить? Инженер-гидротехник едет на Урал! Ты уже там был, один пруд соорудил в степи.
— А вы с Верховцевым как сговорились. Он тоже вчера...
Марина умолкла: неприязнь Марата к Верховцеву всегда казалась ей неким следствием его былого увлечения Аллой Сергеевной. Любовь проходит, но ревность остается еще на годы и может при удобном случае вызвать новую вспышку чувств.
Марина была знакома с Аллой, однако избегала прямых встреч. Увидит где-нибудь в магазине или в автобусе и затаится, наблюдая ее со стороны. Одета очень просто, ничего лишнего, как одеваются те женщины, которые и в сорок лет знают себе цену. Редко кто из мужчин пройдет мимо Аллы, ни разу не оглянувшись. Но та будто не замечает никого. (Впрочем, у женщин развито «боковое» зрение — это уж Марина знает.) После каждой такой встречи она подолгу крутилась перед зеркалом, точно в самом деле зеленая девчонка-пионервожатая. Она и одеваться пыталась проще, но все равно; нужной простоты не получалось, наоборот, выглядела слишком простоватой. Наконец, отругав себя за глупую зависть, снова доставала из шкафа дорогие вещи. Что бы там ни говорили о соответствии моды возрасту, а «рамка» для женщины много значит. И она довольно часто меняла эти «рамки», за что Марат, посмеиваясь, окрестил ее к тому же неисправимой модницей.
«Так, возможно, к лучшему, что уедем на Урал», — подумала Марина и сказала мягче, однако же не совсем мягко, чтобы Марат ни о чем не догадался:
— Эх ты, идеалист неисправимый.
— Всегда, стоял на материалистических позициях, — усмехнулся он, поняв, что начинается «спуск на тормозах».
— Что же ты будешь делать на Урале?
Он коротко пересказал все то, что говорил вчера Верховцеву, утаив пока, что ему, может быть, придется там преподавать в учебном институте.
— Ну, кто со мной? — весело спросил он всех. — Тетя Вася?
— Не знаю уж, я родом оттуда, — уклончиво ответила она.
— Тоня? Зина?
Девочки смущенно переглянулись с матерью.
— Хуже нет, когда мужчине приходится руководить женским обществом! Но раз я диктатор, голосовать не станем.
— О квартире-то подумал? — осторожно поинтересовалась тетя Вася.
— Трехкомнатная, с балконом, с видом на Урал!
— Уже успел договориться? — Марина обвела тоскливым взглядом большую комнату с добротной рижской мебелью, сокрушенно покачала головой. — Опять за бесценок свезем в комиссионку.
— Нет, захватим с собой даже всякую рухлядь, на память о нашей молодости. Больше никуда переезжать не станем.
— Кочевника исправит...
— Хочешь сказать, могила?
— Вон тот же Верховцев как прочно обосновался. Каменная дача, машина, катер. Живет в свое удовольствие.
— Никогда не завидуй мещанскому благополучию.
— Подумаешь, какой спартанец! Так живут многие, а ты брезгливо называешь их неомещанами. Не много ли на себя берешь? Один ты идешь в ногу...
— Марина
Она расплакалась, вышла в коридор. Василиса Даниловна растерянно огляделась.
— Не нужно бы вам при девочках, Марат.
— Они почти взрослые.
Тоня и Зина не смели поднять глаз на отца и не решались уйти вслед за матерью.
— Ну-ну, ступайте к ней, — сказал он дочерям. — Только сами не расплачьтесь.
— Тебе письмо от Богачева, — вспомнила тетя Вася и, положив перед ним туго набитый авиаконверт, тоже удалилась в полутемную прихожую — «тушить пожар».
Валентин Антонович писал теперь от случая к случаю. А это он в сорок четвертом году прислал Марату завещание мамы. Потом, вскоре после Победы, приехал на Урал, чтобы познакомиться, и оставил на память орден Отечественной войны, которым была награждена капитан медицинской службы Карташева. В пятидесятые годы они встречались довольно часто, когда Марат учился в институте, даже ездили в Молдавию, где на высоком берегу Днестра, напротив Бендерской крепости, отыскали могилу матери и установили, камень вместо фанерного низенького обелиска с выцветшей надписью. Богачев охотно рассказывал о последних месяцах фронтового бытия Полины Семеновны. Иногда увлекался, и Марат невольно задумывался о его отношениях с мамой. Однако спросить прямо не мог. Валентин Антонович сам спохватывался, начинал говорить о полковнике Родионове, который помнил еще Веру Тимофеевну, но, к сожалению, не дотянул до конца войны: умер в тыловом госпитале зимой сорок пятого, немного пережив свою «крестницу», как звал Полину...
С течением лет переписка Марата с Богачевым стала ослабевать, а не виделись они вообще давненько. Валентин Антонович вышел в отставку, живет с семьей в подмосковном дачном городке, где скорые поезда не останавливаются. Уже не раз хотел Марат пересесть в Москве на электричку и навестить однополчанина мамы. Да все никак не собрался до сих пор, все мимо, мимо. Нехорошо, конечно, тем более что есть о чем поговорить по душам. И он искренне обрадовался этому письму, позабыв о слезах Марины.
Валентин Антонович умел писать о жизни крупно, хотя и ценил, как разведчик, иные мелкие подробности. Он легко переходил от семейных дел к событиям общего плана, к тому же не любил заемных слов и обо всем судил открыто, независимо. Для Марата его письма были предметным уроком гражданского откровения.
Сегодня он приписал в конце: «Надо бы увидеться нам с тобой. А то Косая начинает бить по моему квадрату: недолет — перелет, недолет — перелет. Оно и немудрено, после войны прошла без малого треть века».
«До вашего-то «квадрата», Валентин Антонович, еще далековато!» — подумал Марат, отложив его большущее послание, которое было так кстати. И сейчас же, под настроение, начал ответ Богачеву о своем решении переехать на Урал.
Только женщина может поступиться ради детей чем угодно: любовью, семьей, положением в обществе. Такой была и Алла Сергеевна до гибели Максимки. Это случилось на Волге, где сын купался вместе с отцом, когда они отдыхали под Ярославлем. Отец переживал не меньше, но с той поры Алла совсем переменилась, и Вячеслава Михайловича раздражала ее хроническая отчужденность.
Сегодня она сказала ему за ужином:
— Больше не могу, пойду работать.
Он снял очки, протер их и с головы до ног окинул ее снисходительным взглядом.
— Помилуй, в твои годы начинать все сначала?
— А какие мои годы? Я еще и не жила.
— Вот те раз!
— Да-да, все для твоего «тыла», как ты любишь говорить дружкам-приятелям.
— Но чем, скажи на милость, мы будем заниматься?
— Как чем? Я такой же инженер, как и ты.
— Думаю, что лучше.
— Не играй, пожалуйста, я тебя знаю.
Верховцев встал, по привычке заходил по комнате, огибая круглый стол, на котором лежали ее сигареты. На втором круге он не выдержал, закурил.
— Иди, иди, работай. Тем более — освобождается приличная должность в Гидропроекте. Карташев уходит.
— Уходит? Недолго он выдержал с тобой.
— Я ни при чей. Он помешан на Урале.
— Инженер, помешанный на своей идее, достоин уважения... Представляю, как ты уговаривал его в интересах собственного престижа. Какому начальнику приятно, когда уходят сто́ящие люди.
— Скатертью дорога! Наш институт не место для маниловых. У нас серьезная организация, а не общество любителей природы.
— О да! Тебе подавай высотные плотины, уникальные ГЭС, сверхмощные турбины, все первой величины. Ты аристократ в гидротехнике.
— И это ты называешь аристократизмом?
— Черновая изыскательская работа, да еще связанная с каким-то риском, да еще в целях какого-то там орошения — нет, это тебе, Вячеслав Михайлович, не подходит. Ты любишь позировать на великих стройках.
