— Всего наберется до сорока миллионов тонн.

— Да, заманчиво взять ее, черт побери. Но бор! Что станет с бором? И что станет с окрестной, степью? Немедленно изменится микроклимат. Лесистые холмы снова превратятся в кочующие дюны, песчаные реки потекут по чернозему, намертво затягивая хлеба. И это еще не все. Кто знает, где зарождаются летние дожди, что и без того так скупо орошают поднятую за Ярском целину? Ну, конечно, скажут, над морями. Но и над лесами. Не этот ли чудо-бор, являясь полустанком на их пути, помогает им добираться до самого восточного края нашей области, что граничит с Притобольем? Вот о чем надо крепко подумать, решая судьбу леса. Не обернутся ли миллионы тонн легко добытой нефти десятками миллионов пудов безвозвратно потерянной южноуральской пшеницы, которой нет цены...

— Мрачную картину нарисовали вы, Георгий Леонтьевич, — нехотя отозвался Шумский.

— Вообще-то, конечно, заманчиво, весьма заманчиво добывать нефть в обжитом районе, где неподалеку готовый нефтепровод, — словно бы подзадоривая своего начальника, добавил Георгий.

— Это мы вгорячах врезались в бор. Сам вижу теперь, что не надо было его трогать.

— Ваша гражданская позиция, Илья Михайлович, заслуживает уважения. Лес, в котором и в годы войны не рубили лучшие сосны, все-таки дороже нефти, тем паче, что мы стоим накануне новых, куда более крупных открытий. А вот профессор Голосов не прочь помахать топориком в своих статьях.

— Читал я вашего Голосова.

— Моего Голосова? А впрочем, у каждого из нас есть свой Голосов. Он ведь мало чем отличается от вашего Аюпова.

Каменицкий пожалел, что нечаянно заговорил об этом. Но Илья Михайлович пропустил мимо ушей — он, как видно, уже пережил недавнюю острую обиду, когда ему не присудили премию — и как ни в чем не бывало стал рассуждать о Данилевиче, о лесниках. Георгий слушал, не прерывая. Он был доволен поездкой с Шумским по лесу, даже его раненая рука, болевшая всю неделю, перестала ныть. Главное — он ближе узнал Илью Михайловича на путевом досуге, где человек познается в житейских обстоятельствах.

Они вернулись домой в субботу: можно еще было отдохнуть денек с дороги, чтобы со свежими силами начать новую рабочую неделю...

По воскресеньям, чуть свет, Георгий обычно уходил за город, в рощу. Отправился он и сегодня, тем более, что в городе стояла невыносимая жара. Среди ветелок и осокорей дышалось легче и думалось тоже легко и о разном.

Он бродил по некоей глухих полян, среди желтых куртин медвяного донника с белым крапом отцветающих ромашек. Потом вышел на берег. Стояла самая середина лета, пора межени на Урале и его притоках. Еще несколько знойных дней — и река, кажется, совсем распадется на отдельные плесы. Георгий облюбовал одно такое местечко за дальним перекатом и подолгу, с ребячьим удивлением приглядывался к тому, как нежится на верховой струе косячок голавлей-подростков. В милые детские годы он, конечно, с утра до вечера просиживал с удочкой, но потом жизнь сложилась так, что было не до рыбалки.

Сегодня он неторопливо обошел всю рощу, пока горожане не явились сюда целыми семьями, и возвращался окольными путями, вдоль Урала, который храбрился на виду у города — бежал быстрее, готовясь с ходу взять самый шумливый перекат у деревянного  ж и в о г о  мостика для пешеходов. Близ него работал миниатюрный земснаряд, хватко зацепившись за левый берег пульпопроводом. И где только раздобыли городские власти такой крошечный снарядик, чтобы хоть малость углубить реку в черте набережной, а заодно и намыть пляж.

Георгий вспомнил, как еще задолго до войны ходили среди ребят всякие слухи о том, что будто американцы не раз предлагали очистить Урал, сделать его судоходным, и совершенно якобы бесплатно, но с одним условием, что все, что они найдут при этом, должно пойти в их пользу. Легенда о золотом уральском дне жила многие годы, пока геологи действительно не раскопали в районе Ярска настоящие клады. Вскоре поднялись там новые города, а река так и осталась прежней, если не считать Магнитогорского водохранилища да Березовского моря, созданных для комбинатов черной металлургии. Пора бы уж перекрыть Яик в верхнем течении бетонными плотинами, зарегулировать его буйный весенний сток и, наконец, пустить небольшие пароходы от самой Магнитки и до Каспия. Яик давно, конечно, заслужил, чтобы детские сказки превратились в быль.

Он поднялся по каменной лестнице на правый берег — с него открывается вид на дальнюю, в слоистой дымке, степь. В двадцати километрах отсюда и начинался газовый вал: шутка ли, без малого три триллиона кубометров! Какая же вулканическая сила таится в недрах пшеничного края! Молодец все-таки Шумский: как он дерзко и точно провел успешную разведку.

Георгий насмотрелся вдоволь на утреннюю степь, в которой уже начинали возникать на горизонте, в мареве, текучие видения минаретов, замков, крепостей, и пошел к троллейбусной остановке. Проходя мимо памятника Чкалову, невольно замедлил шаг. Мальчик лет пяти спрашивал свою маму:

— А кто это Чекалов?

— Не Чекалов, а Чкалов, — тоном учительницы объясняла молодая мать. — Это был храбрый летчик.

— Летчик-космонавт?

— Нет, просто летчик.

— Как так просто летчик? — удивился мальчуган, запрокинув головенку.

Георгий тихо рассмеялся: этому ровеснику космического века и в самом деле нелегко понять, что были на свете просто летчики, которым ставили памятники.

На главной улице он встретил Павлу. Она шла, о чем-то глубоко задумавшись, никого не видя. Он окликнул ее. Павла нерешительно остановилась.

— Куда ты собралась?

— На пляж.

— Идем-ка лучше ко мне. На Урале сейчас кубинское пекло.

Она искоса взглянула на него. Любое мимолетное напоминание о Кубе — точно ожог ревности: да неужели он до сих пор забыть не может свою Ольгиту?

— Идем, идем, послушайся меня.

И Павла покорно, как в юности, повернула обратно: она уже не могла не повиноваться его воле. Ему же теперь доставляло удовольствие на виду у всех пройтись рядом с такой женщиной: высокая, с горделивым поставом головы, она, кажется, и не чувствовала своих лет, что, по народному счету, будто заключает бабий век.

— Ну что, объяснилась с моим отцом по телефону?

— Да. Начал было выговаривать, но потом, в заключение, добавил миролюбиво: «Ладно, сударыня, не огорчайтесь. С вашего брата, журналиста, все равно все взятки гладки...»

— Ну и печет сегодня! Прямо как в Ля Гаване...

Да что он дразнит ее своей Гаваной? Теперь, после того, что случилось между ними во время поездки в степь, думалось, что он, конечно, далеко не все поведал об отношениях с Ольгитой и определенно что-то утаил, как любой мужчина, и тогда она начинала фантазировать. Может, никакое другое чувство не способно так тщательно рисовать картину за картиной, как ревность. Павла отчетливо представляла себе и роскошный туристский центр Варадеро, и океанский пляж, и антильскую мулатку — красавицу Ольгиту. Но Георгий прервал тайную работу ее воображения, сказав, что они уже добрались до дома.

Павла хотела было отказаться от его гостеприимства. Он понял это раньше, чем она нашла убедительную причину, и взял под руку.

— Идем, идем, угощу свежей рыбкой, мои ребята привезли вчера.

Нет, видно, безвольная ты, Павла. Только что думала бог знает что и вот идешь безропотно за ним.

В комнате гремела музыка: Георгий, уходя в рощу, позабыл выключить приемник. Москва передавала авторский концерт Пахмутовой. Он подошел к приемнику, убавил громкость.

— Такая маленькая женщина, а вытянула на песенных салазках двух мужиков на Олимп.

Павла, занятая своими мыслями, не поняла его шутки. Тогда он объяснил, что пахмутовская музыка сделала популярными коллективные стихи двух поэтов. Она скупо улыбнулась.

— Талантливая женщина все может, — сказал он, приглашая к столу.

— У тебя сегодня хорошее настроение.

— От лесной прогулки. Ну, а что там любопытного в твоем досье?

И Павла, невольно поддавшись его настроению, коротко рассказала о Войновском.