Его рабочая комната, еще недавно заставленная сплошь самодельными стеллажами, полками, шкафами, заметно опустела. И на душе сделалось неприютно без всего того, что собиралось в течение всей жизни. Ну, это пройдет: то, что отдается людям, конечно, не потеря.
Была и другая забота. С весны он начал понемногу, втайне от домашних, набрасывать что-то вроде записок старого геолога, хотя и недолюбливал мемуары за их чрезмерное ячество.
Писал он по утрам, когда Олег и Саша уходили на работу, Любка — в школу, а Любовь Тихоновна принималась за дела на кухне.
— Тебе нужно побольше двигаться, а не корпеть в своей келье, — ворчала Любовь Тихоновна. — Сад совсем забросил, никуда не годится это.
Он выслушивал ее, привычно склонив голову и улыбаясь, и шел на часок в сад, чтобы поразмяться. Но и в саду ловил себя на том, что продолжает обдумывать новую страницу. Экая болезнь — сочинительство. Недаром графоманией страдают пенсионеры. Так, может, и ты, Леонтий Каменицкий, не избежал сего недуга?
Но слишком заманчивой оказалась цель — попытаться рассказать о прожитом и пережитом. И цель эта понуждала быть настойчивым не в меру. Он испытывал такой душевный подъем, что даже перестал наведываться к врачам со своими хворями.
По вечерам, когда Каменицкие собирались за столом, Любовь Тихоновна обычно заводила разговор о молодежи. Леонтий Иванович, все еще находясь мысленно в далеком прошлом, отвечал ей однозначно — да, нет, да.
— Что ты все витаешь в облаках? — сердилась Любовь Тихоновна. — Саша скоро выйдет замуж, Любка готовится в горный институт, Олег и не думает жениться. Кто станет вести хозяйство? Полы и те некому будет вымыть.
— Не пойму я, что тебя, матушка, тревожит: мытье полов или будущее молодежи, — сказал он сегодня, заговорщицки оглядывая младшего сына и внучек. — Ты, Саша, в самом деле скоро выйдешь замуж?
— Наверное, дедушка.
— Та-ак... В наше время сперва заканчивали образование, а потом уже выходили замуж. Теперь, значит, наоборот.
Она сочла за благо промолчать.
— А ты, стрекоза, уверена, что поступишь в институт?
— Конечно, дедушка, — немедленно отозвалась Любка.
— Похвально. Ну, а ты, Олег, как будешь жить дальше?
Любка и Саша с серьезным видом уставились на молодого дядюшку.
— Что ж, если надо, стану мыть полы.
— Хорош гусь лапчатый!
— И ведь есть на примете девушка, которая ходит за ним как тень, — быстро заговорила Любовь Тихоновна. — Чем Клара Кузнецова не пара ему? Работящая, скромная, хороша собой.
— Мама! — Олег хотел было выйти из-за стола.
— А ты послушай, — сказал Леонтий Иванович.
И он повиновался отцу, хотя эта проработка в присутствии острых на язык племянниц задевала его самолюбие.
— Тут все взрослые. Одна твоя племянница уже на выданье, другая получает аттестат зрелости. Выходит, что детей до шестнадцати лет, которые не допускаются на всякие такие фильмы, я здесь не вижу. Мы с матерью и не отваживаемся учить тебя, однако кто долго выбирает, тот уж обязательно выберет какую-нибудь соломенную вдовушку.
Любка и Саша тайком переглянулись.
Порассуждав еще немного для порядка, Леонтий Иванович ушел в свою комнату. Но сегодня к нему немедленно заявилась Любовь Тихоновна и начала полушепотом рассказывать о том, что Олег-то, кажется, неравнодушен к Метелевой.. Он слушал ее рассеянно, ничего не понимая. Потом, наконец, уловив в чем дело, коротко махнул рукой.
— Пройдет.
— Что ты за отец?
— А что ты от меня хочешь? Все перемелется, мукой станет, — добавил он, не желая продолжать женский разговор.
— Ты, пожалуйста, не проговорись при Георгии, Георгий, может, ничего. не знает.
— Есть мне когда заниматься разной чепухой.
«Ну и семейка, — в то же время подумал он. — Ну и сыночки. То многие годы жили бобылями, то влюбились в одну женщину. Что касается Георгия, то здесь все ясно: Павла еще девочкой увлеклась им, вот он теперь и прозрел, во второй половине жизни. Но что Олег-то, не может найти ровню, что ли? Впрочем, такие женщины одинаково привлекательны для всех — и для мужчин, и для парней...»
А утром, получив свежую почту, он не на шутку рассердился на Метелеву: в газете было напечатано вступление к его «Запискам геолога». Он расстроился, позвонил на междугородную, заказал квартиру Павлы. К счастью, ее дома не оказалось, а то бы под горячую руку не постеснялся в выражениях. «В конце концов сам ты виноват, старый графоман!» — ругал он себя на чем свет стоит.
В прошлый раз он действительно сам — никто же не тянул его за язык! — поделился с Павлой, что пишет книгу, хотя и представления не имеет о литературном деле. Павла обрадовалась и, конечно, выпросила у него отрывок «для первого знакомства». Он с ученической тревогой передал ей часть рукописи, сказав, чтобы она вернула ему со своими замечаниями. Она пообещала, что об этом никто и знать не будет, даже Георгий. Ну как было не поверить серьезной женщине? И вот нате, полюбуйтесь: его опус, достойный публициста районного масштаба, напечатан на три сквозные колонки в солидном, уважаемом издании, что ведет свою родословную от газеты «За индустриализацию».
Сколько подводили его газетчики с их ничем не оправданной спешкой. Подвела, значит, и Метелева. Что ты с ней поделаешь? Теперь-то уж Семен Захарович вдоволь посмеется над тобой, этак мило поиздевается.
Леонтий Иванович ушел в сад и принялся читать свой отрывок с тем смешанным чувством приятного узнавания и в то же время досадной отчужденности, которое свойственно любому автору.
«Земля и Человек... Жизнь наша измеряется не только временем, а и трудом, который расширяет видимые границы жизни. Но если ты геолог, то век твой, каким бы долгим ни был, всегда лишь миг с профессиональной точки зрения — относительно возраста Земли. Даже сердце, энергия которого до сих пор остается для нас загадкой, вдвое уступает суммарным числом своих ударов числу прожитых Землею лет.
И все же геология — одна из самых молодых наук. Сначала появился труд Николая Коперника «Об обращениях небесных сфер», а потом уже труд Михаила Ломоносова «О слоях земных». Да и теперь мы, пожалуй, больше знаем космос, чем земные недра, хотя геология и астрономия должны идти рука об руку. Ведь чтобы взлетать все выше, надо проникать все глубже в тайны родной планеты. Не в этом, ли логика ближайших открытий?
А с чего мы начинали, когда все компасы мира были сбиты с толку Октябрьской аномалией? Счастье русской революции состояло еще и в том, что она располагала несметными природными богатствами. Ленин уже тогда оценил значение КМА для Советской власти. Но геологов в стране было наперечет.
Вспоминается, как бывшие краскомы учились на рабфаках. Палеонтология казалась им слишком отвлеченным занятием в революционное время. На тектонику они смотрели как бы с Пулковских высот, положивших начало образованию нового, красного материка. Да и сама петрография выглядела в их глазах чем-то вроде забавной игры в камешки. Но учились они с завидным ожесточением, перед которым склоняли головы седые профессора. Когда я поступил в Днепропетровский горный институт, то оказался на первом курсе в одиночестве: даже неудобно было сидеть с глазу на глаз с преподавателем, читавшим лекцию для одного-единственного студента. Хорошо, что тут как раз и подоспели неистовые рабфаковцы, тоже немолодые люди в потертых шинелях кавалерийского покроя.
После института многих из нас послали на Урал. Ехал я и думал: ну что мне делать на Урале? В самом деле, что, если там еще с демидовских времен прочно застолблены все клады? Так, мелочишка какая-нибудь осталась, может быть, да не хочется размениваться на мелочи дипломированному инженеру. Поработаю немного и махну опять в Сибирь, закрашивать белые пятна на сибирской карте. Однако Уралу я отдал всю главную часть жизни. И этого оказалось мало, судя по находкам моих преемников.
Начинал с железа — хлеба насущного тяжелой индустрии. Гора Магнитная стояла еще не тронутой, курская руда еще томилась в глубоком подземелье, но железо всегда пробный камень для геолога-разведчика. Моя сибирская «золотая лихорадка» прошла вместе с юностью, и меня потянуло к прозаическим металлам, хотя, чего греха таить, приступы этой «лихорадки» давали о себе знать, тем паче, что государство нуждалось в золоте, собирая его по крупице на ювелирных весах торгсина. И я, бывало, скитался в горах Южного Урала со своей символической рудознатной лозой — веткой орешника, которая для геолога значила не меньше, чем для солдата жезл маршала в ранце. Через год мне посчастливилось найти залежи медной руды с примесью благородного металла. Как-то неожиданно возник сенсационный шумок вокруг этого открытия: понаехали ученые, была наспех создана привилегированная стройка со всеми редкостными благами. Да золота в руде оказалось так мало, что шикарный продснаб, торговавший диковинными яствами, вроде белого хлеба, сахара и сливочного масла, тут же уступил место рядовому орсу с пайковой ржаной горбушкой. Но зато уж медный-то комбинат рос не по дням, а по часам.
