— Мне начальника тюрьмы, — попросил он. И, услышав после гудков мужской голос, представился: — Директор суперфосфатного Дорофеев. Здравствуйте! Звоню после разговора с секретарем горкома. Что за людей нам даете? Мужчины, женщины? Возраст? Имеют ли какие профессии? Надо заранее подумать, куда их поставить, куда поселить. Понимаете?

— Понимаю… Так вот… Лихова Ольга Михайловна. Двадцать один год. Судима за кражу. Профессии не имеет. Окончила восемь классов, воспитывалась до пятнадцати лет в детдоме… Дурнов Сергей Евдокимович… Сорок восемь лет… Шесть судимостей. По образованию бухгалтер. По специальности не работал. Одинцов Иван Платонович… Двадцать семь лет… две судимости… знает сварочное дело, слесарное… Еще что?

— Семьи есть у них? Родители, может, дети?

— У Лиховой нет… У Одинцова — мать. Учительница. В Сибири. Переписывается с ней. У Дурнова вроде никого нет. Отсидел восемь лет. С зачетами.

— Ну хорошо. Завтра приедем.

— Завтра? — переспросил тот и пожаловался: — Кормить их нечем. Из столовой беру обеды.

— Завтра у нас обедать будут.

«Надо посмотреть, к кому подселить можно, — подумал Сергей Петрович. — И зайти в штаб дружины».

Синяя лампочка вспыхнула вновь. Дорофеев снял трубку. Звонила жена.

— Задержусь на час еще. Срочное дело. Тюрьму закрывают. Троих преступников на завод возьмем, Лидочка. Ты ела?

— Я подожду тебя, Сережа. А это не опасно?.. Ну, эти преступники? Они, может, еще и убивают…

— Полноте! — откликнулся Дорофеев, но не очень уверенно. — Уж так и убивают…

Дорофеев вышел на низенькое, о двух ступеньках, широкое крыльцо заводоуправления, прищурился: повисшее над далекими горами огромное солнце уже потеряло свою нетерпимую для глаз яркость. Горы были фиолетовыми, а лощины — черными: там уже наступил вечер. Снежные вершины излучали розовый свет. До самых гор раскинулась степь, которую прорезала линия высоковольтной передачи. Она тоже была розовой.

Несколько лет назад степь начиналась отсюда, от берегов сая, чьи бурные воды глубоко прорезали глинистую почву.

Все: и заводские корпуса, и мачты опор в степи, а рабочий поселок на другом берегу — построено при нем. Им, Дорофеевым!

От завода в поселок ведет шоссе. Оно круто спускается от завода к реке к за мостом также круто поднимается к поселку. Шоссе обсажено молоденькими карагачами и акациями. Недавний небольшой дождь оставил на пыльных листьях оспины. Деревья казались неживыми. Но и ими гордился Дорофеев, потому что вырастить их было труднее, чем буйные сады в поселке. Воду возили сюда в автоцистерне.

В этот час дорога была безлюдна. Сергей Петрович вошел на мост, облокотился на массивные железобетонные перила. Под ногами гудел могучий поток. Крепкий мост вздрагивал, сдерживая стремительные воды; за мостом, вырвавшись на свободу, сай широко растекался. Под высокими берегами у воды, сидели рыбаки: на быстром мелководье хорошо брала маринка.

Тихий вечерний ветер принес длинную и легкую, как дым, паутину бабьего лета. Белая прядь поплыла над рекой и скрылась с глаз.

Вот и осень пришла. Шестая его осень в этом краю, на этой рыжей, опаленной солнцем земле!

Ветер донес из поселка музыку. Дорофеев потер пальцами веки и принялся ходко взбираться на крутой правый берег. «Откуда все-таки берется эта паутина? Химик, а не знаю… Какое хорошее название — бабье лето…»

Он уверенно и широко шагал тенистыми улицами поселка. На седеющую голову, на плечи иногда падали тяжелые, точно литые, листья серебристого тополя. Они срывались с ветвей и падали на землю почти отвесно, не кружась, эти тяжелые листья, отливающие золотым глянцем снаружи и белой бархатистостью изнутри. Легкий ветер не мог их смести в арыки, и они берестяно шуршали под ногами.

За деревянными штакетниками во дворах-садах коттеджей итээровцев жаркими бездыханными кострами полыхали кроны абрикосовых и урюковых деревьев. Листья винограда стали багряно-фиолетовыми. На длинных лозах над беседками висели, укутанные в марлю, тяжелые грозди черного крупного чараса, оранжевого и черного кишмиша, янтарного хусайне, ягоды которого похожи на дамские пальчики. На яблоневых и сливовых деревьях еще держались, несмотря на осень, плоды. Их берегли на ветвях, чтобы дольше сохранить, а они шлепались на дорожки, в газоны: над поселком в безветренные дни стоял кисло-сладкий запах испорченных фруктов.

Сергея Петровича всякий год поражало обилие красок азиатской осени. Точно могучая природа, не израсходовав всех сил за длинное лето, решила перед ненастьем щедро раздать их каждому деревцу, кустику, цветку: «Смотрите, вот что еще я могу!»

Директор шел поселком, в котором каждая улица и квартал, каждый дом были знакомы, как обстановка собственной квартиры. Сергей Петрович помнил, когда какое здание построено, кто в нем первый поселился и кто живет нынче.

Он шел и отвечал на уважительные поклоны встречных, улыбался и отрицательно качал головой на приглашение хозяек и глав семей, сидящих в этот вечерний час за накрытыми столами в виноградных беседках или у распахнутых окон.

— Приятного аппетита! Спасибо!.. Не могу, домой надо, — отвечал он и улыбался открыто, широко, сознавая, что радушие всех людей искреннее, сердечное.

…Дорофеев поднялся на высокое крыльцо, открыл дверь, над которой висела фанерная табличка: «Штаб народной дружины». В штабе за единственным столом у телефона сидел дежурный Петя Зайцев, электрик ремонтно-механического цеха. При виде директора он живо поднялся, встал по стойке «смирно», доложил:

— Дежурный по штабу народной дружины дружинник Зайцев! Патруль на обходе. Никаких происшествий, Сергей Петрович, в поселке не произошло! — и покраснел от волнения. Сперва залились краской его чуть лопушастые уши, потом щеки и лоб.

За необычайную застенчивость и способность краснеть по каждому поводу на заводе его прозвали Розовым Зайчиком. А когда его называли так девчата, он вообще становился кумачовым.

— Кто в патруле? — поинтересовался Дорофеев и присел на стул напротив дежурного.

— Эркин Валиев, Гена Половников, Ира Сухомлинова, Хамро Юсупов… Они скоро вернутся, Сергей Петрович.

— Это которая Ира? Аппаратчица? Она из общежития ведь? Да ты садись, что стоишь?!

— Из общежития, беленькая такая.

Петя Зайцев сел, потрогал телефон, провел ладонью по голове. Его явно стесняло присутствие директора, и он не знал, куда девать руки.

— Сказать вам новость, Зайцев?

— Новость? — переспросил неуверенно Петя, и лицо его начало заливаться краской. — Скажите…

— Тюрьму в городе у нас закрывают, Петя. Слышал?

— Закрывают?.. Вот это здорово! — воскликнул он возбужденно и секундой позже уже более спокойно спросил: — А куда же всех жуликов?! Воров, взяточников, убийц? На волю, да? Всех?!

— Нет, зачем же всех. Для таких, кому еще положено сидеть, место найдется. А кого можно — освободят. Нам на завод троих таких пришлют.

— Нам?! — Зайцев не знал, хорошо или плохо то, что на его завод пришлют трех бывших преступников, радоваться этому или печалиться.

— «Бывшие», — повторил он, пытаясь вникнуть в смысл этого слова. — Бывшие… А может, они вовсе не бывшие! А самые настоящие! И будущие! А, Сергей Петрович?! Такие, что встретят завтра втроем нашего заводского работягу, финку к горлу: «Жизнь или кошелек!» Может, они такие «бывшие»?

— Кто же их знает, Зайцев, — помедлив, задумчиво ответил Дорофеев. — Возможно, и такие… Тюрьма ведь не дает гарантийных справок. Такой-то, мол, был вором, а теперь исправился, можно кошельки и вещи не прятать.

— Да, конечно! — без воодушевления откликнулся дружинник. — От них хоть прячь, хоть не прячь…

— Надо попытаться сделать из них людей. Понимаешь? Дать такую возможность надо. Поработают, получат специальности… делом полезным займутся. Труд, знаешь, Зайцев…

— Знаю! Из обезьяны человека сделал, да? И вообще, облагораживает… Ага? — Петя глядел на Дорофеева зелеными кошачьими глазами. В глазах прыгали лукавинки.