В мужском лагере находилось примерно двадцать — двадцать пять тысяч человек. Первая партия заключённых, покидающих лагерь, насчитывала около пятнадцати тысяч человек. В Штутгофе остались больные, женщины, евреи; остались и десятки тысяч умирающих еврейских женщин. Мне рассказали впоследствии, что в последние дни Штутгофа тех из них, кто не умер, эсэсовцы сожгли вместе с бараками.

Стояли лютые холода, главная лагерная улица была гладкая, как зеркало., В последний раз наша колонна, которая по счёту была шестой или седьмой, прошла через главные ворота, причём команды «снять шапки» так и не последовало.

Штутгоф был при последнем издыхании.

Во главе нашей колонны шагали датчане и самые крепкие поляки из 5-го блока. Когда мы вышли из ворот, нас пересчитали: в колонне было 1198 заключённых.

В последний раз мы прошли мимо нового плаца для поверок, где несколько месяцев подряд лежали еврейские женщины; мимо караульного помещения, над которым всё ещё развевался чёрный пиратский флаг с черепом и скрещёнными костями; мимо главного здания, покрытого маскировочными сетями; мимо 16-комнатной виллы коменданта, откуда он перед самым рождеством поспешно эвакуировал семью. Штутгоф остался позади, его мы больше не увидим.

На дороге лежал глубокий снег, утоптанный идущими впереди колоннами. Сначала мы шли довольно быстро. Нас подгоняли эсэсовцы, да и нам самим хотелось немного согреться, ведь мы несколько часов мёрзли на улице, ожидая начала эвакуации.

Конвой состоял из десяти-двенадцати рядовых эсэсовцев, вооружённых винтовками и автоматами; лишь у одного был ручной пулемёт. Колонной командовал наш последний начальник блока, старый шарфюрер, который прибыл в лагерь месяца два назад. Мы звали его «der alte Фриц»[33]. Во всей немецкой армии трудно было найти более глупого и самодовольного солдафона.

Вскоре мы догнали другую колонну. Но это были не заключённые Штутгофа, а мальчики из гитлерюгенда в форме и с винтовками на ремне. Им было от пятнадцати до семнадцати лет. Они отступали. Не знаю, сколько дней уже длилось отступление, но силы у них были на исходе. Они шли понурив головы и еле волочили ноги. Когда мы обгоняли их, они даже не посмотрели в нашу сторону. Эти мальчики были олицетворением того поражения, которое потерпела раса господ.

Мы продолжали быстро двигаться к Висле. До реки осталось километров шестнадцать. То и дело нам приходилось сходить с дороги в глубокий снег, чтобы пропустить обгоняющие нас фургоны с беженцами. Непрерывным потоком они двигались в том же направлении, что и мы. Из дворов, расположенных у дороги, выезжали тяжело нагруженные подводы.

Время от времени мы замечали на обочине дороги узлы и одеяла. Они были из Штутгофа. Очевидно, заключённые, прошедшие перед нами, уже совсем выбились из сил. Они побросали даже одеяла, без которых немыслимо было сохранить жизнь во время долгого похода сквозь стужу и пургу.

Вскоре мы заметили, что поток беженцев изменил направление и теперь движется не к Висле, а навстречу нам. Что случилось? Мы знали, что русские стоят не только к югу, но и к западу от того пункта, где мы находились. И если бы им удалось форсировать Вислу у Торна, развивая наступление по левому её берегу прямо на север, то мы попали бы в мешок. Но мы не знали, случилось ли это уже или только должно было случиться.

Мы пытались расспросить крестьян, которые на подводах ехали нам навстречу. Они были не слишком словоохотливы, но нам всё же удалось вытянуть из них кое-какие сведения. Как оказалось, в этот день гражданских лиц через Вислу не переправляли: все мосты были заняты немецкими войсками.

Рядом со мной шёл эсэсовец с ручным пулемётом. Он рассказывал, что только вчера вечером его выпустили из штрафного лагеря СС под Данцигом. Он довольно безразлично взирал на сумятицу, которая царила вокруг, а увидев крестьянина, ехавшего нам навстречу, крикнул ему насмешливо:

— Не унывай, старина! Ведь что бог ни делает, всё к лучшему. Наполеон тоже месил грязь на этих дорогах.

Третий рейх был при последнем издыхании.

Наступил вечер. То в одной, то в другой придорожной канаве мы замечали трупы заключённых. Это были наши товарищи, отказавшиеся от дальнейшей борьбы.

Колонна миновала город Тигенгоф. На его улицах стояли сотни фургонов; казалось, их хозяева не знают, что им делать. Одни хотели разбить лагерь, чтобы переночевать в городе; другие собирались вернуться обратно по той же дороге, по которой приехали сюда.

— Держу пари, что сегодня за банку сардин здесь можно купить отличный хутор, — сказал один мой товарищ, когда мы спускались по откосу к Висле.

Мы перебрались через Вислу. Переправляли нас на плоскодонной барже, которая была так набита заключёнными, что мы все едва не потонули. Ни одну из колонн, которые ушли из лагеря перед нами, мы больше не видели. Возможно, они тоже переправились через реку, но никаких следов после них не осталось.

Мы долго стояли на другом берегу. Старый Фриц чуть не потерял голову, которой в общем-то у него никогда и не было. Пока он бегал, выстраивая нас в походную колонну, его чемодан оставался на попечении одного из заключённых. Потом в темноте Старый Фриц долго не мог найти этого заключённого, а когда нашёл, то обвинил его в воровстве. Он чуть не убил беднягу палкой. Насколько мне помнится, это был русский.

Когда мы наконец двинулись дальше, было уже совсем темно. Холод пробирал до костей; мы устали, окоченели и еле волочили ноги. С утра заключённые ничего не ели, и почти ни у кого, кроме скандинавов и нескольких поляков, не было с собой еды. Весь паёк был съеден ещё до ухода из Штутгофа.

Мы двигались по какой-то необыкновенно извилистой дороге, и нам всё время казалось, что мы идём по кругу. Но даже в темноте было заметно, что мы покидаем плоскую дельту Вислы. Местность становилась всё более холмистой.

Проходили часы, а мы всё ещё шли по засыпанной снегом дороге. «Schnell, los, los!» — раздавались у нас за спиной крики эсэсовцев. Мы шли, низко опустив головы. Ноги разъезжались на скользкой дороге, так что икры сводило от напряжения. Мы шли всё дальше и дальше, но всё медленнее и медленнее. И эсэсовцам всё труднее становилось поддерживать порядок в нашей колонне. Я до сих пор не знаю, какое расстояние мы покрыли за эту ночь, но уж, во всяком случае, за сутки мы прошли не менее 30 километров по скованной льдом и покрытой снегом дороге. Мы двигались, как во сне, и ничего не видели, кроме ног идущего впереди человека. Всё дальше и дальше по дороге. Внезапно ряды передо мной как-то странно изогнулись. Товарищи обходили какое-то препятствие, медленно, с мучительной болью, потому что каждый лишний шаг означал новые страдания. Посреди колонны неподвижно стоял заключённый поляк. Глаза его остекленели, рот открылся, а руки были распростёрты в разные стороны, словно его распяли на кресте. Обходя его, я услышал, как он повторяет одно и то же слово:

— Weitermarschieren! Weitermarschieren![34]

Через минуту позади колонны раздался выстрел, первый выстрел за время нашего похода.

Не удивительно, что мы заблудились в эту ночь. Эсэсовцы вдруг забеспокоились, тем более что они тоже устали. Старый Фриц метался из стороны в сторону и, как всегда, был в полной растерянности. Мы остановились в небольшой деревушке. Как по команде, заключённые упали на дорогу, прямо в снег. В эту ночь посреди маленькой заброшенной деревушки лежало около 1200 заключённых. Я оказался между Фюгленом и Ове, который был изнурён до последней степени. Когда эсэсовцы с руганью заставили нас встать, мы помогли Ове подняться на ноги; иначе он навсегда остался бы лежать на этой дороге.

Мы прошли ещё два или три километра. Потом нам сказали, что ночевать мы будем в сарае на большом хуторе. Об этом позаботился Старый Фриц.

И вот всю колонну заключённых, смертельно усталых, голодных, замёрзших и измученных, эсэсовцы заперли в большом пустом сарае. Мы оказались в кромешной тьме. Началась паника. Одни падали, по ним ступали другие, стараясь найти место, где можно было бы лечь. Дело дошло до драки. Тёмный сарай наполнился криками и стонами.