— Возможно, мне и не следовало бы рассказывать тебе об этом, по я не могу молчать, — сказал мне Фриц М. на следующий день за обедом. — Когда вы легли спать вчера вечером, сюда пришёл капо крематория поболтать со старостой блока. Он уже выпил где-то древесного спирта, а здесь хватанул ещё. Он был сам не свой. И я слышал весь его разговор со старостой. «Вчера всех этих женщин убедили в том, что они могут спокойно садиться на подводы и ехать в ревир, где их будут лечить, — сказал капо. — Вместо этого евреек привезли в крематорий. Врачам было приказано умертвить их. Врачи отказались. Тогда один шарфюрер, который не угодил чем-то начальству и теперь хотел искупить свою вину, сам взялся выполнить этот приказ. Это был новый эксперимент. По указанию врача-эсэсовца он вводил пустым шприцем воздух в сонную артерию, и когда воздух, достигал сердца, оно останавливалось. Когда женщин тащили в крематорий, они отчаянно кричали и метались. Персоналу крематория было приказано держать их, пока эсэсовец качал воздух в сонную артерию. Сначала всё шло нормально. Одна за другой они умирали. Но чем больше становилось трупов, тем упорнее сопротивлялись женщины. Это был какой-то ад! — простонал капо. — А потом один из трупов, сваленных грудой возле печи, вдруг зашевелился. Женщина села и стала звать свою сестру, которая лежала мёртвая возле неё. Ожило ещё несколько трупов, девочки кричали «мама», матери звали своих детей. Эсэсовец со шприцем и эсэсовский врач совершенно растерялись. Они вопили и кричали, а потом схватили железные палки для чистки колосников и, как безумные, начали колотить ими направо и налево. Они ломали черепа мёртвым и живым, так что только кости хрустели. Наконец, эсэсовский врач взял себя в руки. Он несколько раз выстрелил в воздух из пистолета и прорычал: «Спокойно, спокойно!» Потом хладнокровно приказал капо бросать трупы в печь. «Да, но они ещё не все умерли», — осмелился возразить капо. «А тебе какое дело, собака? — взревел эсэсовский врач, направив на него пистолет. — Либо ты их сожжёшь, либо я убью тебя!» И я их сжёг, — закончил капо. — Сначала они не лезли в печь. Мне пришлось немного пошуровать палками… У тебя есть ещё выпить?»
Еврейские женщины, оставленные под открытым небом за колючей проволокой, мёрли как мухи. Через но— сколько месяцев самых молодых и сильных, тысяч восемь-десять, отправили на барже по Висле в район Кенигсберга, где они должны были строить «Восточный вал» для защиты от большевиков.
Они работали до глубокой осени по грудь в воде. Спали на голой земле. Работали, пока не валились с ног от усталости, многие тонули, многих забивали до смерти хлыстами. Единственным гигиеническим сооружением здесь была печь для сжигания трупов. Единственным орудием, кроме лопаты, был эсэсовский хлыст. Они все умерли, за исключением нескольких сотой, которые в строгом соответствии с немецкими представлениями о порядке были отправлены обратно в Штутгоф.
Многие датчане работали в команде грузчиков в Тигенгофе, где железная дорога подходила к узкоколейке. Они переносили грузы из одного состава в другой. Они уходили из лагеря рано утром и возвращались поздно еечером. Рабочий день у них был страшно длинный, однако от желающих работать в Тигенгофе отбою не было, так как там открывались неплохие возможности для «организации».
Однажды осенью 1944 года я стоял в клозете оружейной команды и курил трубку. Внезапно в комнату ввалилась толпа самых отпетых уголовников.
«Зелёные» были явно чем-то выбиты из колеи. Они пришли сюда мыться: полоскали рот и сплёвывали. И рассказывали о том, что только что вернулись из крематория, где им пришлось разгружать три вагона с еврейскими женщинами. Это всё, что осталось от тех восьми или десяти тысяч евреек, которых увезли в Кенигсберг. Двадцать суток они лежали в железнодорожных вагонах, набитых до отказа человеческими телами. Почти все умерли в дороге. А те, кто не умер, гнили заживо. И, конечно, они все сошли с ума. Их выбрасывали из вагонов и тащили прямо в крематорий.
Рассказчик, повидавший на своём веку всякие виды, вдруг прервал свой рассказ, потому что его вырвало. Я дал ему табаку на закрутку.
Поздно вечером, когда мы уже лежали, пришли ребята из Тигенгофа. Они все были необыкновенно молчаливы, быстро поели, умылись и легли спать. Рядом со мной лежал один бывший испанский доброволец. Мы называли его «Марокканец». Шёпотом он рассказал нам следующее:
— Это было чудовищно. Когда мы открыли двери вагонов, на землю посыпались отрезанные пальцы. Нацисты просто отрезали их дверьми, когда три недели тому назад запирали вагоны. А потом на нас попадали уже разложившиеся трупы и живые люди. Одна женщина была совсем голая. Она сошла с ума. Нацисты связали ей руки и ноги тонкой стальной проволокой. Мёртвых мы бросали в вагоны узкоколейки, как бросают мешки. Один берёт за руки, другой — за ноги. Мне ещё повезло: вчера я «организовал» пару перчаток. К сожалению, их пришлось бросить на станции. Когда мы подняли один труп, у него отвалилась рука. Потом мы взялись за живых. Нам хотелось помочь им залезть в вагоны. Но дело двигалось медленно. Эсэсовец и этот проклятый нацист — начальник станции всё время орали, подгоняя нас. И нам пришлось забрасывать в вагоны живых так же, как мы только что забрасывали трупы. Нет, — закончил Марокканец, — это просто чудовищно!
В середине лета в Штутгоф пригнали 40–50 норвежцев. Это были типичные представители норвежского Сопротивления: коммунисты, члены Рабочей партии, буржуазных партий[32], христианско-народной партии и других политических групп.
То, что норвежцы здесь увидели, произвело на них страшное впечатление. Их ещё не успели вымуштровать и выдрессировать, как нас. И поскольку первое время они не работали, у них было больше времени думать и наблюдать.
Наступило воскресенье. Еврейские женщины вот уже два дня стояли голые за колючей проволокой прямо перед 13-м бараком. Их били хлыстами женщины-эсэсовки и эсэсовцы, приходившие полюбоваться на страдания этих несчастных; их избивали «собственные» капо — еврейки, которые зверствовали не меньше, чем «зелёные» уголовники.
Среди них были молодые и старые. Были красавицы, которые произвели бы фурор на любом конкурсе красоты, и были древние старухи с иссохшими отвислыми грудями, грязными седыми космами волос, раздувшимися животами и толстыми синими венами на распухших ногах.
Мы не смотрели на них. Мы уже привыкли к этой жуткой картине. Но норвежцы были потрясены. Во время воскресной поверки женщинам бросили кое-какие лохмотья. Потом к ограждению подошли Убийца-Майер и рапортфюрер Хемниц с двумя большими подводами. Женщинам приказали следовать к подводам. Одна совершенно седая старуха шла недостаточно быстро. Тогда эсэсовка стала хлестать её по лицу.
— О господи! — воскликнул один норвежец, секретарь отделения профсоюза, стоявший возле меня. — О господи, они избивают старух!
Несколько норвежцев и датчан видели, как женщин швыряли на подводы, где их принимал Убийца-Майер. Сегодня глаза у него были ещё более безумными, чем обычно. Когда евреек погрузили на подводы, эсэсовец обратился к ним с маленькой речью:
— Когда человек проработает в нашем лагере несколько лет, он очень устаёт, не так ли? Поэтому мы решили дать вам возможность отдохнуть. Ну как, вы довольны? — Глаза его светились садистской радостью.
— Мы знаем, что скоро умрём. Мы не боимся смерти. И благодарны вам за то, что вы позволяете нам наконец умереть, — раздался с подводы спокойный женский голос.
— Этого он не ожидал, — сказал один из товарищей, наблюдавших эту сцену.
Подводы тронулись с места. Но и сейчас ещё эсэсовцы пытались маскировать подготавливаемые убийства. Подводы выехали из лагеря, миновали город Штутгоф и лишь после этого вернулись к крематорию.
