Я пришёл к нему и изложил суть своей просьбы. Заявил ему коротко и ясно, что хотел бы получить работу в помещении, так как там, где я работаю сейчас, мне едва ли удастся выдержать до конца зимы. Рэсслер ухмыльнулся и велел мне прийти на другой вечер за ответом.
На следующий вечер я явился в трудовой отдел. Мне пришлось подождать в одной из комнат, так как Рэсслер должен был проинструктировать нескольких капо из рабочих команд, работающих вне лагеря. Пока я ждал, до меня доносились крики и вой из другой комнаты; через полуоткрытую дверь я мог наблюдать, что там происходит. Убийца-Майер наказывал своим двухметровым хлыстом проштрафившихся капо. Они по одному входили в комнату, молча ложились на скамейку, и Убийца-Майер наносил им три-четыре удара по спине, в зависимости от «проступка». О том, что они натворили, я не имел никакого представления.
Но когда экзекуция заканчивалась и жертвы, поднявшись, благодарили за «науку», они смеялись и дружески болтали с Убийцей-Майером, как будто их и не пороли.
Моя дерзость была вознаграждена. Произошло нечто неслыханное: без всякой взятки я получил от Рэсслера направление на работу. Очевидно, он понимал, что в тот момент у меня не было никакой возможности «подмазать» его, а если моё положение улучшится, кто знает, может быть, я и постараюсь отблагодарить своего «благодетеля»… Но этого не случилось. И он наверняка забыл обо мне в тот самый миг, когда я ушёл из его конторы.
Итак, он дал мне направление на работу, в котором было написано, что я рабочий-металлист и должен явиться в оружейную команду. Я был безумно счастлив.
На следующее утро после поверки я отправился к старшему капо оружейной команды, бывшему начальнику телефонного узла в Гдыне. Это был крупный, красивый мужчина. Увидев меня, он ухмыльнулся и сказал:
— Но у меня нет для тебя никакой работы. Что ты будешь здесь делать?
Я признался ему, что готов довольствоваться малым, тем более что даже не представляю себе, какого рода работа меня ожидает. Но в любом случае я буду делать всё, что он мне прикажет.
И я делал. За те полгода, что я пробыл в оружейной команде, мне приходилось работать то здесь, то там, заниматься то одним, то другим, и в общем меня это вполне устраивало.
Мою первую работу вообще трудно было назвать работой. Я стоял возле стола в помещении оружейного склада и большим циркулем с красным мелом перечерчивал заново круги на бумажных мишенях таким образом, чтобы по этим мишеням, рассчитанным для пристрелки немецких винтовок, можно было пристреливать польские и чешские винтовки и карабины.
По сравнению с тем, что я делал раньше, это было совсем нетрудно. За свой рабочий день я должен был начертить около трёхсот кругов. С таким объёмом работы можно было бы легко справиться за какие-нибудь два-три часа, однако созданная немцами система требовала, чтобы мы растягивали производственный процесс на весь рабочий день, который длился около четырнадцати часов. И мы растягивали его. Иными словами, я работал только в те минуты, когда возле меня стоял какой-нибудь представитель вермахта или эсэсовец.
Дня через два мне весьма болезненным образом был преподан первый урок на тему, что такое Штутгоф. Как я уже говорил, всю работу оружейной команды направляли представители вермахта и лишь трудовой дисциплиной занимались эсэсовцы. Техническим руководителем оружейной команды был старик обер-лейтенант, уволенный из армии ещё после первой мировой войны и снова призванный Гитлером. Типичный немец, толстый, массивный, добродушный, как все обитатели Южной Германии, он был до смешного тщеславен, педантичен в мелочах, но совершенно не разбирался в порученном ему деле. Однако он не был злодеем, и его позиция в целом ряде вопросов имела немалое значение для всей оружейной команды. В частности, он был фанатическим противником эсэсовцев, которых презирал всей душой и в то же время панически боялся.
Старик, как мы называли его, прекрасно понимал, что заключённые не смогут жить и работать, если не будут варить пищу из тех продуктов, которые им присылают. Он знал, что для приготовления пищи в бараках у нас нет ни времени, ни возможности. Мы варили еду на плитах и жаровнях в самой мастерской, и Старик приходил в неистовство, когда заставал нас за варкой пищи или ощущал её запах. Он бесновался, как дикий зверь, но стоило ему выйти за порог, как мы моментально оказывались у плиты.
Ему подчинялся довольно большой персонал, состоявший из армейских офицеров, унтер-офицеров и рядовых. Рядовые пристреливали на стрельбище отремонтированное оружие, унтер-офицеры вели делопроизводство и осуществляли технический контроль за нашей работой. Среди них был один мальчик лет двадцати. Типичный подонок из гитлерюгенда, продукт третьего рейха. Он был всего лишь младшим фельдфебелем. Поговаривали, что в своё время он был рабочим-металлистом, но мы в это не очень верили. Циник и садист, он истязал заключённых иногда почище, чем сами эсэсовцы.
В первый же день меня предупредили, чтобы я опасался его. Но мне всё-таки пришлось свести с ним более близкое знакомство. Я знал, что он убивал заключённых, просто размозжив им голову стволом или прикладом винтовки. Старик не раз пытался образумить его, но на этого негодяя не действовали никакие увещевания.
Это случилось в один из первых дней моей работы и оружейной команде. Я ещё не совсем овладел искусством «работы глазами», и он поймал меня на месте преступления, Около полудня я стоял и докуривал «бычок», который получил от Герберта. Хотя курение могло стоить нам головы, в концентрационном лагере нельзя было не курить. Чем дольше мы голодали, тем нужнее нам была хорошая затяжка табачным дымом, и мы делали эту затяжку, хотя нам грозило самое худшее. За это нас могли избить, исхлестать, убить, но мы всё равно курили, потому что испытывали непреодолимую потребность в табаке. Несколько глубоких затяжек — и на какое-то мгновение тебя покидает кричащее, сосущее ощущение голода в кишках. Но я был невнимателен. Младший фельдфебель увидел в окно, что я курю, и через секунду стоял передо мной.
— Ты курил, собака?
— Так точно, курил, господин младший фельдфебель, — ответил я.
Я мог бы отрицать, что курил. Любой другой так бы и поступил на моём месте, но я ничего не стал отрицать. Во-первых, я был пойман с поличным, а во-вторых, во мне ещё так много оставалось от свободного человека, что я не мог солгать. Не успел я договорить, как рука в перчатке могучим ударом опрокинула меня на пол. Я с трудом поднялся и снова получил такую затрещину, что у меня в ушах зазвенело. Затрещины посыпались одна за другой. Я не знаю, сколько времени это продолжалось. Я падал на стеллаж и снова поднимался. Кровь заливала мне рот, и у меня вдруг мелькнула мысль, что у крови не такой уж неприятный привкус, просто она немного солоноватая…
Наконец он перестал меня бить. Я стоял перед ним навытяжку и изо всех сил старался не потерять равновесия. Весь красный, задыхающийся от усталости и злобы, он обрушил на меня целый поток ругательств, потом повернулся и вышел из мастерской.
Герберт был просто в отчаянии.
— Это я виноват, — повторял он снова и снова. — Я должен был как следует предостеречь тебя. Когда ты куришь, стой возле плиты с каким-нибудь инструментом в руках. Если входит посторонний, ты бросаешь окурок в плиту и спокойно идёшь со своим инструментом. И всякий подумает, что ты работаешь.
Я утешал Герберта, как только мог, говорил, что сам во всём виноват, так как должен был вести себя осмотрительней.
Через четверть часа младший фельдфебель вернулся в мастерскую. Возможно, до него лишь потом дошло, что он избил датчанина. Для него это могло иметь кое-какое значение. Во всяком случае, теперь он был гораздо любезнее.
— Благодари бога, что с окурком тебя поймал я, а не какой-нибудь эсэсовец. Не то кроме взбучки ты ещё получил бы двадцать пять ударов хлыстом от старосты лагеря на вечерней поверке. На твоё счастье, я всегда сам наказываю провинившихся.
