Чтобы дожить до весны, я должен был любой ценой получить работу в помещении, и я получил её.

Между тем жизнь в 13-м бараке становилась всё более невыносимой. Марсинак и Хирш «организовывали» нашу скудную еду в совершенно невероятных масштабах.

Я уже рассказал о том, как кроликов кормили пищей, официально предназначенной для заключённых, а частные фирмы добывали своим рабочим дополнительное питание из общего рациона всех заключённых. Однако лагерная система была такова, что вообще за все отделочные работы, окраску бараков, ремонт, уборку, вставку оконных стёкол и даже за пляжи с купальнями платили заключённые. И чем платили? Своей едой, хлебом, той единственной валютой, которая имела хождение в Штутгофе. Это была дикая нелепость, но если бы заключённые отказались платить — а они ни от чего не могли отказываться, — то их ожидали бы муки ещё более страшные, чем сама смерть. По некоторым подсчётам, на всякого рода лагерные работы уходила примерно шестая часть ежедневного пайка заключённого. Капо и старосты блоков всегда поручали эти работы своим друзьям и приятелям; таким образом, шестая часть всего лагерного рациона ежедневно попадала на чёрный рынок. Иными словами, шестая часть пайка каждый день отбиралась у наименее жизнеспособных заключённых и передавалась наиболее жизнеспособным.

Обо всём этом мы знали давным-давно. Такова была система. Однако в 13-м блоке это «легальное» воровство достигло совершенно невероятных масштабов, С каждым днём мы получали всё меньше хлеба. Так называемый мармелад, полагавшийся заключённым по утрам, пропал совсем. Пропал и маргарин, который, кстати, был изготовлен из угля и содержал лишь 10 процентов жира. К декабрю на обитателях 13-го блока осталось вдвое меньше мяса, чем на заключённых хоть сколько-нибудь «приличного» барака. Зато наши начальники день и ночь жарили и пекли на плите всякую снедь. Они жарили картошку на маргарине, украденном у нас. Они жарили мясо, которое покупали на кухне за наш хлеб.

Мы роптали. Они усиливали террор. Они уже не избивали «кретинов» из других бараков; они избивали нас.

— Хотел бы я знать, скоро ли вы все подохнете! — сказал однажды Марсинак садовнику, который вернулся в барак до вечерней поверки.

Мы всё больше приходили в отчаяние. Каждому было ясно: надо действовать, а там будь что будет. Если положение не изменится, мы не протянем и месяца. Посылки к нам ещё ни разу не приходили. Но вдруг произошло событие, которое не осталось без последствий.

В лагерь прибыл эсэсовец Петерсен. Офицер СС Петерсен, Лодаль-Петерсен, был датчанин, огромный, глупый, но с хитрецой. В Штутгоф он попал прямо из Гамбурга, где осенью 1943 года пережил массированные бомбардировки с воздуха и порядком перетрусил. Он почувствовал, что ветер вот-вот переменится.

Я не знаю, почему его прислали в лагерь, но, очевидно, здесь нужен был человек, понимавший скандинавские языки. Во-первых, нужно было проверять нашу переписку. А во-вторых, в Штутгоф пригнали большое количество норвежских полицейских, которые были интернированы в «германском лагере» в нескольких километрах от главного лагеря. Временно Петерсен был назначен начальником 13-го блока. Таким образом, он должен был осуществлять надзор за нашим бараком, и поэтому первое время он наведывался в барак довольно часто.

Хотя Петерсен был человек достаточно сдержанный, он нередко беседовал с заключёнными, которые почему-либо оказывались в бараке, когда он приходил. Постепенно его высказывания делались всё более откровенными. Чувствуя, что немцы скоро потерпят крах, он явно старался завязать хорошие отношения с датскими заключёнными в Штутгофе.

Скоро он уже делал нам всякого рода туманные предостережения и давал не менее туманные советы.

— Неприятности на Восточном фронте приводят эсэсовцев в отчаяние. От них можно всего ожидать. Глядите в оба. И будьте готовы к самому худшему, — сказал он однажды одному из наших товарищей.

В другой раз он высказался ещё более откровенно.

— В политическом отделе войск СС, осуществляющих охрану лагеря, давным-давно решено, что, если Восточный фронт будет прорван, ни один заключённый не уйдёт живым из Штутгофа. Представьте себе, как эсэсовцы загоняют всех заключённых в бараки, запирают двери и стреляют в окна газовыми патронами! Вы должны тщательно исследовать, как построен ваш барак и есть ли возможность сломать стену или приподнять крышу. Будьте готовы ко всему. И объясните своим товарищам, какая складывается обстановка.

Верил ли он сам в то, что говорил, или это была просто злонамеренная попытка ещё более травмировать нашу психику?

Думаю, что он говорил всерьёз и для этого у него были основания.

Скоро Петерсен стал приходить в блок каждый день в любое время суток. Он не говорил ни с Марсинаком, ни с Хиршем, но он явно уже составил себе представление о том, что они вытворяли и с нами и с нашими скудными пищевыми рационами. Так прошло какое-то время, после чего Петерсен перешёл в наступление.

Однажды вечером, когда один из его друзей эсэсовцев дежурил возле караульного помещения у главных ворот, Петерсен велел послать за Марсинаком. О том, что произошло в дальнейшем, мы знали лишь по слухам. Во всяком случае, Петерсен обвинил Марсинака в том, что он ворует у нас еду; и после того, как эсэсовец избил старосту кожаной плёткой, тот кое в чём признался. Затем Петерсен, ещё один шарфюрер и Убийца-Майер (не путать с гауптштурмфюрером Майером) приволокли Марсинака в барак.

— Смирно!

Мы вскочили и стали по стойке «смирно», озарённые тусклым электрическим светом. С того самого момента, как они вошли в барак, в воздухе запахло убийством. Убийца-Майер подозвал двух заключённых и приказал им перерыть весь блок: шкафы, ящики, постель старосты блока. Надо сказать, что на свет божий была извлечена не какая-нибудь там мелочь: хлеб, которого, правда, было не слишком много, так как его немедленно пускали в оборот, маргарин, несколько вёдер мармелада, сыр и другие продукты, которые староста выменивал за наш паёк на кухне и на стороне. Ведь практически купить и пронести в лагерь можно было абсолютно всё, если у вас было чем платить, а вне лагеря хлеб тоже был довольно ходкой валютой.

После того как наворованные продукты были найдены, произошла сцена, которая не поддаётся описанию: её надо было видеть. Лишь зная обстановку и атмосферу концентрационного лагеря, можно понять, что здесь случилось. Полумёртвые от голода, мы стояли навытяжку. В грязном, вонючем бараке царил полумрак. Мы знали, что и эсэсовец Петерсен, и Убийца-Майер, и вообще все, кто выступал сейчас в роли лучезарных ангелов справедливости, были ещё более страшными преступниками, нежели те, кого они сейчас карали, а карали они их только потому, что это доставляло им удовольствие. На следующий день они забыли обо всех их прегрешениях.

Трое эсэсовцев подвергли очень фундаментальному и садистскому избиению наших блоковых начальников из 13-го барака. Их сбивали с ног и снова приказывали им подняться; били их ногами, кулаками и так, что просто непонятно, как они остались живы.

Эсэсовец Петерсен обрабатывал Хирша. Наконец он остановился и спросил:

— Сколько раз тебя наказывали, собака?

— Шестнадцать, — простонал Хирш. Губы у него были залиты кровью, и он, как крот, беспомощно метался из стороны в сторону, ибо без очков почти ничего не видел, а Петерсен первым же ударом разбил его очки.

— Завтра вас повесят, — сказали им эсэсовцы, вытаскивая обоих из барака.

Впервые наши тюремщики дали нам лечь спать, не поиздевавшись вдоволь над нами, не подвергнув нас осмотру, не проверив чистоту наших ног и не засыпав нас угрозами и ругательствами. Но вскоре Петерсен вернулся и подозвал одного из наших товарищей. Он сказал:

— Я не знаю, как с Марсинаком, но Хирша завтра повесят. Если он вернётся сюда, бейте его насмерть.

И когда Петерсен начал объяснять, куда и как нужно бить, глаза его и губы стали влажными.

— Сбейте его с ног. Потом прыгайте ему на живот и выколачивайте из него душу. А потом на всякий случай поднимите его и несколько раз тресните головой о столб.