Володя чиркнул зажигалкой.

— Работает? — спросил Ермолай Емельянович.

— Да, как часы. Зажигаю и вспоминаю вас.

— Вгоняешь в краску. Ты лучше напомни отцу лишний раз. Про стройматериалы.

— Я теперь с Владимира Михайловича с живого не слезу, — пообещал Володя и посмотрел на тестя.

— Ладушки, что-то снова мы о производстве. Смотрите, какая красивая сегодня луна.

Володя посмотрел на луну, плыла она величественно и не спеша, как девушка по тротуару.

Стряхивали сигареты в пепельницу, ручкой которой служила голова Нефертити. В тонких рюмках лежал тяжелый коньяк.

— А в каких войсках служил Богдан? — поинтересовался Володя.

— Богдан? Да в общих, в пехоте.

— Еще раз подтверждаю готовность помочь в медицинских делах.

— Я думаю, валерьянка ему больше сейчас поможет. Диагноз ясен, дорогие мальчишки. Истинное положение дела не совсем совпадает с записью в медицинской книжке. — И тут, словно спохватившись, включился в Ермолае Емельяновиче неунывающий Карлсон. — Давайте еще по рюмке, пусть наша жизнь будет прекраснее. — И он вдруг стал читать:

Это из творчества безвременно ушедшего поэта Николая Рубцова, студийцы не только поют, но и читают. Запоминать, видите, кое-что все же приходится.

— Ермолай, скажи, только честно, Богдан действительно сильно болен? — неожиданно спросил Владимир Михайлович.

Тот ответил не сразу.

— Ну как тебе сказать… Конечно, болен… Он всегда болел. Оксана вечно поила его какими-то настоями. Знаете, сколько у нас в доме сушеных трав? Собрать все — копна, не меньше. А в армии у Богдана болезнь, видимо, обострилась. Новый коллектив, своеобразные взаимоотношения… В общем, образовалась та стадия, когда в принципе можно найти серьезное обострение. Понимаете меня? Все дело в том, кто будет искать. Нам, например, повезло — искал хороший человек. Нам везет на хороших людей. Такая-то вот механика.

— Была, стало быть, механика?

— А как же, дорогой? У нас энтээр — куда без механики? Надеюсь, ты не будешь отрицать, что и хорошие люди ходят в столовую? А столовые на общественных началах пока не работают.

— И ты врачу дал на столовую?

— Ну зачем же так? Я узнал, где он живет, и вечером пришел в гости. Он сначала удивился… Такая была растерянность у человека… Квартирка-то новая, можно считать, пустая. То, что стоит вдоль стен, неси прямо на мусорную площадку. Жена, ребенок четырех лет. Просидели долго, пили чай, говорили о всякой всячине. Богдан в это время лежал в госпитале. Собственно, я приехал к Богдану, а приехав, естественно, вышел на врача. Я просто не мог не выйти на врача: мальчику было совсем плохо, плюс ко всему начиналась депрессия. А пришел на квартиру, тоже понятно: разговоры дома совсем не те, что в официальном кабинете. Я осторожно провел мысль, что в домашних условиях он быстро встанет на ноги. А потом я, естественно, измерил стены у этого врача, сказал, что здесь должна стоять хорошая мебель. Да, вспомнил, звать его Василий Иванович, вам это ничего не говорит. Капитан… Капитан медицинской службы. Когда я ему сказал, что здесь будет стоять стенка, он руками и ногами стал отмахиваться. Я уже уходил, а он еще отмахивался. Но было ощущение, что это он для проформы. Просто очень скромный человек. Военные, как я уже обратил внимание, какие-то девственники, что-то в них не от мира сего. Служат себе отечеству, а личная жизнь на десятом плане. Так мы с ним и расстались. Богдана комиссовали. События развивались своим чередом. Я ждал, что капитан как-то даст знать о себе, напишет, что ли. Напомнит. Нет ничего. Сейчас мы в некотором смятении. Может, мы стали все воспринимать повышенно эмоционально? Может, капитан и не помогал? Может, вовсе это и не его заслуга, что Богдан вернулся? Но вое равно, мы хотим быть порядочными. Стенку я ему сделаю. Пусть это недешевое удовольствие — сотен на восемь потянет.

На этом месте у Ермолая Емельяновича наступил упадок сил. Было у него ощущение, что наговорил много лишнего да и не так все говорил. Вот они — молчат и курят, и про себя, наверное, обсуждают его со стороны не самой хорошей. Это они могут. Они не знают сути — а рассказывать о ней слишком долго, всю жизнь пришлось бы перетряхивать, — потому что не знают они, какой трудной ценой Ермолай Емельянович оплачивал свой участочек под солнцем. В определенном смысле и они тоже девственники. Пацан-то еще под вопросом, молод. Оторван от земли, как облако. Да и братец не лучше.

Сам убедился, когда побывал в гостях у Владимира Михайловича.

Приехал на закате летнего дня. Приятель, хозяин машины, устроился в гостинице, а Ермолай Емельянович пошел к Владимиру Михайловичу.

Заходившее солнце накладывало багряные тона на стены квартиры, и как-то тревожно сделалось на душе, словно этой ночью могло произойти извержение какого-нибудь местного Везувия.

В обеих комнатах было по балкону. Пока хозяйка готовила ужин, Владимир Михайлович вывел гостя сначала на один — показать, какой открывается оттуда простор, потом на другой — подтвердить необозримость этого простора, необъятность его, неподвластность человеческому взгляду.

Земля, расстилавшаяся внизу и уходившая к горизонту, впечатляла своей русской традиционной красотой: поля, перелески, березовые рощицы, озеро, напоминающее разломанную пополам баранку, с водицей, словно подкрашенной медным купоросом, с ветряком на дальнем конце.

Ермолай Емельянович ничего не мог сказать; он и не предполагал, что с балкона обычного жилого дома может открываться такой простор; он даже представил, что стоит на самом верху Останкинской башни, которую переместили сюда, в Смоленскую область.

Очень впечатляло!

Но по-настоящему, до самого сердца, его поразило другое — пустота в квартире Владимира Михайловича. Пустота… Минимум, конечно, был, но характерный для пятидесятых годов — своеобразный символ чего-то устаревшего, на худой конец, старомодного в теперешней жизни, для шагнувшего с тех пор далеко вперед сознания — невысокий стандарт.

На кухне, правда, холодильник «ЗИЛ» последнего выпуска, но деревянный пенал для посуды — самодельный, не раз подновленный белилами. В комнате два сдвинутых вместе шкафа с книгами, в другой — две кровати рядом. Настольная лампа, круглый будильник с кнопкой наверху. И еще шифоньер, украшенный резьбой. Уж эта резьба… плакать хочется, наличники в деревнях и то аккуратнее режут.

Куда, собственно, попал Ермолай Емельянович? В жилье выпивающего пенсионера или в квартиру руководящего товарища? Ермолай Емельянович с трудом подавляет в себе желание заглянуть под кровать, распахнуть дверцы шифоньера. Черт возьми! Куда-то же должны деваться материальные ценности? Что это за аскетизм? Не пора военного коммунизма. Не сидит же он без зарплаты. Не сидит же без зарплаты его жена.

Ермолай Емельянович посмел заглянуть лишь в холодильник. Эх-хе-хе…

Обидно и горько стало Ермолаю Емельяновичу: как будто бы он остался в чистом поле один и кто-то разобрал в тылу защитные сооружения. А он так рассчитывал на них. Ермолай Емельянович и сам, может быть, толком не осознавая, искал надежной житейской опоры в родственниках, искал плечо, на которое можно опереться. Может, и не понадобится никогда твердость этого плеча, но уже наступала усталость и хотелось знать наверняка — в случае нужды или неожиданной беды — есть ли в жизни опора? Видимо, подсознание Ермолаю Емельяновичу делало большую ставку на Владимира Михайловича, на его положение. Поэтому так неприятно было разочарование. Словно обворовали… Здесь впору самому брать шефство. Единственное утешение: большие руководители живут по своему, нигде не записанному уставу и напоминают они айсберги: не сразу поверишь в подводную часть.