— Идите, проходите, вон она, — кивнула женщина на маленькую комнату, что налево. — Да чтоб вы подавились!

В комнате были составлены детские вещи: кроватка, взятый впрок, непротертый еще от смазки велосипед, устрашающие пластмассовые и надувные игрушки — каждая больше ребенка, какое-то тряпье.

— Куда бы выкатить это все? — спросил Митенька.

— А куда хотите, можете мне на голову.

— Митенька, пойдем отсюда?

— Еще чего. Наоборот, обживайся. Здесь поставим раскладушку, а табуретку одолжим у хозяйки. Хоть стакан с водой поставить.

А хозяйка сидела в другой комнате, прижимала к груди орущего ребенка и выглядела безучастной, пока Митенька выносил вещи, рассовывал их по свободным углам.

— Вот и все, а ты, бабулька, боялась. Давай, отдыхай. А выберу время, притащу остальное.

— Да все есть, Митенька. Вот гвоздик вбил бы.

— А вон какой-то… Хватит пока.

— И то верно, а я и не заметила.

— Ну давай, в общем, отдыхай. А мне бежать. Я и так уже чегой-то.

— Конечно, Митенька, тут уж я сама, и покушать есть что. И окно опять же во двор выходит, шуму поменьше.

— Давай, бабуля, кимарь.

И подмигнул ей с порога.

Бабка Таня прошлась по комнате туда-сюда, цепко запомнила скрипучие половицы. Повесила на гвоздик пиджак, гвоздик отвалился, из дырки струйкой посыпалась штукатурка. Вот жалость-то какая: больше гвоздиков не видать.

Расстелила она у стены газету и стала раскладывать содержимое чемодана. Два байковых одеяла — на раскладушку, одно сверху будет, другое — снизу, вместо матраса. Так продумала Зоя, жена среднего сына Павла. У них и жила бабка Таня в однокомнатной квартире, за шифоньером. Когда кто-нибудь приходил к ним в гости, Зоя обрызгивала бабкин угол душистой жидкостью. Бездетными жили сорокалетние Павлуша и его новая жена Зоя, но от этого бабке было не легче. А податься некуда: у Ивана трое. А меньшой погиб при исполнении служебных обязанностей.

Бабка слышала, как по ночам нашептывала Зоя Павлуше: давай определим мамашу в приют, там ей куда будет лучше, а то чего ей мытариться на старости лет. Бабка при этих словах замирала, вся обращаясь в слух: а что ответит на это сынок? Доломает она его или как? Но Павлуша держался молодцом, он шептал ей в ответ и тверже, чем она ему: это не дело — живую мать при живых детях. Неизвестно, как аукнется на работе, да и соседи опять же… Не в космосе живем, контачим.

А потом они стали хлопотать о комнатке на отселение. Вот у них и получилось. Хорошим людям всегда идут навстречу — и слава богу! Все не богадельня.

— Ничего, мать, поживи немного, мы тут подразберемся со своим, а там и съедемся, — сказал Павлуша и втайне от жены дал ей пять рублей.

В общем, так-то все складывалось хорошо. Баба Таня постояла у окна. В саду на скамейке сидела молодая полная женщина, на коленях она держала гладкую куцую собачонку. Так им было хорошо, что у бабки Тани защекотало в носу.

День медленно шел на убыль, в комнате появилось солнце. Бабка подумала, что надо бы сказать, пусть Зоя пришлет какие-нибудь шторки. И поскольку больше делать было нечего, бабка Таня прилегла. Само собой, сделала она это аккуратно, даже не дыша совсем, но подлая раскладушка хрястнула, словно на грецкий орех наступили. И сразу же из-за стены донеслось:

— Ты мне там не ворочайся, я ребенка укладываю.

Да так хорошо было слышно, что бабке сперва показалось: радио включили.

А вскоре кто-то пришел, раздался сильный стук — это дверь, открытая с силой, ударилась о стенку. На пороге стоял рослый мужик и смотрел на бабку Таню, как на какое чудо-юдо.

— Ты откуда здесь такая?

— По ордеру.

— Опять наелся, скунс проклятый, — возникла за спиной мужика хозяйка и потянула его за рукав в коридор. — А ну выдь отсюда! Выдь отсюда, говорю. Допрыгался. Доигрался. Нет чтобы к директору сходить, в райисполком. Сколько тебе говорили, иди а райисполком, в горисполком, хлопочи, добивайся, все права на твоей стороне. А он, как последний скунс, чеколдыкнет, и хоть трава не расти. Куда новое дите денешь? А? Ты об этом хоть раз подумал? Ты его чо, в кармане держать будешь? Смотри, какой карманистый.

Они уже были в коридоре, на ничейной стороне, и она его плечом заталкивала на кухню. И вот, когда бабка пропала из виду, хозяин оборвал хозяйку:

— Аборт надо было делать. На что она ответила:

— Абортами медаль не заработаешь.

Тут и малыш загудел, и что-то разлетелось со звоном, как бабка поняла: мужик посудину колотил.

Ни жива ни мертва лежала бабка Таня. А что же дальше будет? Жить-то как? Это когда еще с Павлушей съезжаться? Этак она и не дотянет. И, словно подтверждая бабкины мысли, на пороге возникла хозяйка.

— А тебе я устрою, ты у меня повселяешься, — нащупала ручку и так хлопнула дверью, что по лицу бабки Тани пробежал ветер.

Темной ночкою, в глухой час, когда выходят на крыши кошки и сверчки затевают свои песенки, бабка Таня прокралась в туалет.

Хозяин уходил на работу рано, а бабка уже не спала. Она слышала, как его напутствовали:

— Если и сегодня выпьешь — лучше не приходи домой. Последний раз говорю. Терпение мое лопнуло. Ты мне противен. Так что помни. Куда понесся, завтрак забыл.

Проводила и заглянула к бабке. А та уже сидела у окна на табуретке и наблюдала, как женщина в садике нянчит гладкую собачонку.

— Вчера все было некогда, а сейчас давай знакомиться. Ты чего здесь делаешь?

— Во-от, смотрю.

— А теперь давай я посмотрю. Я тоже очень хочу посмотреть. Ты чего вчера болтала про ордер. Я тут всю ночь думала, откуда у тебя может быть ордер? А ну предъяви! — Хозяйка дышала все тяжелей, и живот ее ходил, и ноздри шевелились.

— Ну а как же, конечно, — кинулась бабка к чемодану. — Вот он, а как же… Тут все как положено. Да разве можно без ордера? — и протянула хозяйке жесткий листок.

— Так это что, по-твоему, ордер? Ну, ст-тарая, даешь! — Хозяйка выхватила бумагу и стала рассматривать ее на свет. — Надо же, какой красивенький, с красненькой полосочкой. А это вид-дела?

Раз! Раз! Раз! Ловкие пальцы хозяйки растерзали документ на мелкие клочки и сунули их в рот. Бабка Таня проморгаться не успела, как хозяйка дернулась всем телом и сказала:

— Вот и все! Теперь ты кто? Теперь ты никто! Теперь ты уголовница. Как запру тебя сейчас и еще милицию вызову.

Бабка осталась умирать от страха, а хозяйка с той стороны вбила в косяк здоровенный гвоздь и прикрутила проволокой к ручке. Откуда только силы взялись у женщины на проволоку, которой чистили водопровод. Ребенок и тот притих.

— Будешь знать, как разрушать чужую жизнь, — донеслось из-за двери. — Ты у меня от голода высохнешь.

А бабка, словно птичка в клетке, из одного угла — в другой…

Остановилась у окошка, а высоко-то, третий этаж, верхушки рябин едва дотягиваются самыми кончиками. А внизу, как ни в чем не бывало, сидела на скамейке женщина со своей собачкой.

— Эй, — крикнула ей перепуганная бабка, но голос получился слабый, женщина не шевельнулась. Зато немедленно проговорило «радио».

— Я тебе покукарекаю.

Бабка поняла: это конец. Теперь будь что будет. Она легла на раскладушку, поглубже, сколь могла, вздохнула и закрыла глаза.

И нашла на нее тень от облака небесного, и замутилось бабкино сознание. И сон не сон, и явь не явь. Мешанина в голове, как в глубокую бессонницу. Ворона каркнула за окном, а показалось, сухую ветвь от дерева отломили… И сама надломилась и не заметила когда. Митенька ли народился, и ушли на него последние силы? Или же когда Павлуша развелся во второй раз и каждый день стал заглядывать в бутылочку… Покочевряжился он тогда, поиздевался… Но что возьмешь с пьяного? В лежку лежал, когда меньшого хоронили. И, может, не ветвь сухая треснула, а солдаты палили вверх над могилою? Болит и стонет бабкина душа: недолюбливала меньшого, да, недолюбливала. Все казалось ей, уж больно он правильный был, а нельзя быть прямей прямого…