— Ясно! — закричали несколько человек из первых рядов.

Ратанов перевел взгляд на сцену.

Кривожихин, наклонившись к Артемьеву, что-то шептал тому на ухо, и Артемьев несколько раз согласно кивнул головой. А в глубине сцены, позади длинного стола президиума, за маленьким круглым столиком трудилась редакционная комиссия. Скуряков, видимо, избранный председателем, озабоченно листал напечатанный на машинке проект резолюции… Все было знакомым, привычным, неизменным.

Оборвав фразу на полуслове, Ратанов, махнув рукой, пошел с трибуны.

Подполковнику Макееву теперь было все ясно. Управление пока не вмешивалось в уголовное дело, которое вела прокуратура. Он несколько раз прощупывал почву в административном отделе, но так ничего и не уяснил. А после неумного мальчишеского поступка Ратанова Макеев понял, какова будет реакция.

Прямо перед ним во втором ряду сидел Веретенников. Прикрыв нижнюю часть лица блокнотом, он что-то шептал нагнувшемуся к нему Шальнову.

— Их могут не сегодня, так завтра под стражу взять, — говорил Веретенников, — а они у нас с оружием ходят…

«Доволен», — с неприязнью отметил Макеев.

— Молод еще, — вздохнул Шальнов, — сам сломал себе шею. Не надо было выступать.

Когда на трибуне появился начальник отдела кадров, Ратанов совсем упал духом: он уже дважды до этого громил Ратанова за нерегулярные занятия с оперсоставом, за Гуреева, который пропускал в вечернем университете каждый третий семинар. Но на этот раз начальник ОК ничего плохого о горотделе не сказал.

Ратанова неожиданно поддержал один из ораторов — прокурор соседнего города, которого Ратанов лично не знал, но слышал, что тот «толковый» и «работяга». Они там тоже задержали с поличным опасного рецидивиста, и ничего предосудительного он в этом не находил.

Просили слова Карамышев и Щербакова, но им не дали — хотели больше послушать работников периферии: со своими — городскими — всегда можно встретиться.

Макеев внимательно слушал выступающих и следил за Ратановым.

Ему вспомнилось, как в начале пятьдесят третьего года в этом самом зале решался вопрос об увольнении его из органов госбезопасности; как бывший начальник управления, не проработавший в их коллективе и полгода, свалившийся к ним откуда-то из Зугдиди прямо в пятикомнатную квартиру, обставленную конфискованной мебелью, говорил о его политической мягкотелости, незрелости, о противодействии мерам, санкционированным лично Берия. Большинство сидевших в зале и знавших Макеева лично, смущенно прятали глаза, застигнутые врасплох привычными громкими фразами, которые на этот раз били по хорошо известному им человеку. Никто из них не осмелился выступить. Да это было бы и бесполезно, и он сам боялся поставить кого-нибудь под удар.

«Думаешь, струшу, промолчу, — мысленно говорил он Ратанову, — плохо же ты думаешь обо мне!»

Уже выступили областной прокурор и председатель облсуда.

«Давай, Петр Васильевич! — сказал себе мысленно Макеев, идя к трибуне. — Оратор ты не бог весть какой, однако…»

— Ратанов действовал с согласия заместителя начальника управления, — медленно сказал он, — а согласие начальника становится в этом случае приказом…

Он видел, как Артемьев записал что-то себе в блокнот, а Кривожихин отвернулся от трибуны и стал смотреть в зал.

— Гуманизм не всепрощение, — говорил еще Макеев. — Недавно мы задержали с поличным карманника. Так знаете, что он сказал милиционеру? Он сказал ему: «Ты видел, как я лез в карман, почему же ты меня не одернул, не предупредил, неправильно, мол, товарищ, делаешь! Вас профилактике учат!» А карманник этот Жахен — его многие знают, — он уже раз пять сидел за карманные кражи…

Перед заключительным словом Артемьева выступил Скуряков.

— Неужели Барков не подумал, кого он ведет к себе домой? — начал Скуряков. — Вора-рецидивиста, убийцу — Джалилова! Кого вы хотели скомпрометировать, товарищ Барков? Органы милиции? Или всех нас, работников административных органов, сидящих в этом зале? Вы не постыдились даже ввести в заблуждение заместителя начальника управления, санкционировавшего эту в кавычках операцию…

Заседание закончили около девяти вечера. Прокуроров, судей и начальников милиции вместе с секретарями партийных организаций оставляли еще на один день. Остальные уезжали ночью. На следующий день, по окончании совещания, планировалось коллективное посещение областного драматического театра.

Ратанов с Егоровым вышли на улицу последними.

— Нужно было сказать, что Волчара обворовал универмаг, — недовольно сказал Егоров.

«Передали ли Артемьеву мое письмо?» — думал в это время Ратанов. Он послал его накануне.

— Просто из головы все вылетело… тем более, что обвинение Карамышев не предъявил еще…

— Формальность. Ты знаешь, что Скуряков приказал не давать Варнавина нам на допрос? Варнавин написал, что мы пытаемся навязать ему какие-то дела, объявил в знак протеста голодовку…

— Завтра с утра Дмитриев поедет искать пистолет. Он где-то недалеко от магазина, если ребятишки его не прибрали…

В вестибюле еще толпился народ.

— Румянцеву два года дали…

— С этим теперь строго…

— «Дело Румянцева», «дело Ратанова», «дело 306»…

У выхода к ним подошел Веретенников — он собирался в горотдел.

— Там, наверное, дружинники ждут… Надо проинструктировать.

— Сегодня я не могу, — ответил Ратанов, — у меня много дел. Тем более, что по графику вы должны это сделать.

Веретенников отошел.

— Почему ты его не послал к черту? — спросил Егоров.

По дороге он обдумывал какую-то мысль.

— Знаешь, — наконец сказал он, — я во многом виню себя…

— Почему это? — удивился Ратанов.

— Ведь дело все в Веретенникове… Я с ним работал долгое время… Спроси меня: сколько раз я громил его на собраниях, в стенгазете, сделал посмешищем в управлении? А я мог это сделать, я видел, что он из себя представляет! А ни разу! Почему? Я надеялся на то, что он исправится? Нет! Я знал, что ему у нас не место! Просто не хотел связываться! С т ы д и л с я  говорить об этом! Стыдился! Я — а не он! Вот ведь как бывает. На что же я надеялся? Что кто-то избавит нас от Веретенникова. Кто же, как не мы сами, должны избавляться от карьеристов? Ведь иначе, рано или поздно, они все равно сделают то, что нам сейчас делает Веретенников…

Утром пошел мелкий осенний дождь.

Сразу почернели заборы и стены домов, по тротуарам побежали грязные, желтые ручьи, и, глядя на серое, будто затянутое тяжелым чехлом небо, нельзя было решить, утро сейчас или вечер. На остановках под деревьями жались люди, ожидавшие автобусов. Пешеходов не было видно.

Постепенно дождь усилился, и к половине девятого, когда Барков пошел на работу, разыгралась настоящая водяная феерия. В углублении на перекрестке Садовых впадали сразу три реки с пересекающихся улиц, в водосточных колодцах вода бурлила, как в котле, косой крупный дождь хлестал наотмашь по деревьям, домам, плащам, лицам прохожих.

Барков шел быстро, стараясь держаться ближе к стенам домов, и, перескакивая пузырящиеся лужи, вспоминал, что означают пузыри: конец дождя или, напротив, его усиление. Внезапно он услышал около себя скрип тормозов. Дежурный махал ему рукой из кабины, показывая на кузов. Там уже сидело несколько человек.

С появлением Баркова все замолчали.

«О нашем деле говорили, — с горечью подумал Барков. — Наше дело!»

Они молча проехали несколько улиц.

— Товарищ Барков, — не выдержал молоденький участковый уполномоченный с участка Дмитриева, — товарищ Барков, как же это случилось? Говорят, вы навели Волчару на кражу, а сами…

Барков повернулся не к нему, а к самому старшему — Михаилу Терентьевичу.

— Вы тоже так думаете, Михаил Терентьевич?

Пожилой высокий чуваш улыбнулся.

— Я-то этому ни на грош не верю. Ратанова я ведь знаю с тех пор, как он в лейтенантах с Мартыновым ходил… Ратанов, Егоров — они на такое не способны.