В дверях Тамулис столкнулся с начальником управления.

— Сидите, сидите, — генерал махнул рукой в сторону поднявшегося Ратанова. На Тамулиса он не смотрел, и тот, не решаясь выйти без разрешения, застыл у дверной притолоки.

Ратанов все-таки встал и начал докладывать стоя. Генерал присел, смотрел в сторону, мимо Ратанова, провел зачем-то один раз ладонью по спинке старого дивана, ни разу не кивнул ободряюще головой, но Ратанов сразу почувствовал, что Дед слушает его очень внимательно и во всем с ним согласен.

— Покажите мне по карте, где вы сейчас ищете?

— Вот.

— Не забудьте включить меня в число выступающих на предприятиях. Весь город сейчас говорит только о Мартынове. И о нас.

— Будет сделано.

Ратанов вновь ощутил прилив уверенности в своих силах. В эти дни ему словно все время не хватало чьего-то скупого, немногословного одобрения.

— Я сейчас еду в обком партии, — сказал генерал, — и я передам секретарю обкома, что коммунисты горотдела уверены, что преступники будут найдены. Я думаю, вы на пороге интересных зацепок. Я доволен. — В дверях он обернулся. — Но скажите уборщице, чтобы пыль все-таки в вашем кабинете убирали, а ваши молодые люди не должны ходить небритыми.

— Силен! — сказал Тамулис, когда дверь за генералом захлопнулась. Он украдкой потрогал рукой подбородок. — Все заметил. Где он раньше работал, Игорь Владимирович?

— Он несколько лет был секретарем областного комитета партии. Закончил философский факультет, потом нашу Высшую школу…

— Как назло, — пожаловался на вечерней оперативке Шальнов, — Альгин заболел. Жена звонила: температура тридцать семь и семь. Веретенников куда-то запропастился.

Тут только Ратанов вспомнил, что с самого утра не видел Альгина.

Егоров сам попросил слова:

— Ничего у нас не выйдет, если кое-кто продолжает искать только «золотого свидетеля», который сразу назовет нам убийц и даст в руки доказательства. Я с одним пареньком сегодня разговаривал. Он мне сказал, что у них был в квартире наш сотрудник — не хочу называть его фамилию, — спрашивал, не слыхал ли кто про убийство на Смежном, и ушел. Мало, поймите, задать только этот вопрос. Нам нужны все люди, проходившие в ту ночь. И девушка, с которой у этого дома хотели когда-то снять часы… Может, товарищи, получится так, что по вине одного человека работа всех пойдет насмарку! Весь труд всего горотдела!

— Ты без намеков, — желчно кинул ему Гуреев, — про кого?

— Про тебя, например…

— Меньше дураков слушайте.

— Этот парень не глупее нас с тобой!

Наступило молчание.

— Да, — вздохнул Шальнов, — до похорон остались только сутки.

— Высокий, здоровый, говорит Сабо, не Волчара ли? — очнулся Тамулис.

Гуреев махнул рукой.

— Он в колхоз уехал с весны, плотничает. Был я у его матери.

— А кроме того, Тамулис, — улыбнувшись, сказал Шальнов, — Волчара — в о р. Он — не  с т о п а р ь  и не  м о к р у ш н и к. Он только ворует. Убийство у  в о р о в  в  «з а к о н е»  за позор считают. Надо тебе уже знать.

— Все-таки я записываю в план, — сказал Ратанов, — «Гуреев проверяет Волчару». Ну, на сегодня, пожалуй, все?

— Никто не знает, есть ли такая кличка Черень? — опять спросил Тамулис. — Может, Андрей сказал не «чернь» и не «черт», а  ч е р е н ь — обман. Может, есть такая кличка?

Такой клички никто не слыхал.

Уходя, большой группой ввалились в дежурку.

— Барков! — позвал дежурный. — Герка! Тебе днем несколько раз девушка звонила… Галя. Потом просила часов в девять позвонить в общежитие.

— Ты бы еще завтра мне сказал. Когда сменялся. Отчитался бы сразу за все сутки…

Раздался телефонный звонок.

— Одну минуточку. — Дежурный прикрыл ладонью трубку. — Здесь про убийство Мартынова… Хотят помочь…

Шальнов перегнулся через стол, взял у дежурного трубку.

— Так… так… — Показал дежурному на карандаш, чтобы записывал.

В дежурке воцарилась тишина. Нервы у всех напряглись до предела. Рогов подмигнул дежурному, сжал изо всех сил ему локоть.

— Так… Так… — говорил Шальнов. — Джа-ли-лов Арслан… Даличский тупик, восемнадцать… Человек, которого мы ищем… А кто это говорит?

Тамулис быстро снял трубку со второго телефона, набрал номер.

— Человек, которого мы ищем, Джалилов, — растерянно сказал Шальнов, все еще держа трубку около уха.

— Звонили из телефона-автомата, что рядом с вокзалом, — сказал Тамулис.

Шальнов пришел в себя.

— Никому никуда не отлучаться. Машину не отпускать. Ратанов и Егоров, прошу зайти ко мне. Будем брать Джалилова.

— Чушь, — сказал Барков, — Джалилова я знаю.

Их знакомство состоялось в начале года, примерно через месяц после освобождения Джалилова из Борской тюрьмы, когда Арслан уже подумал, что начать новую жизнь ему и на этот раз, пожалуй, не удастся. Правда, теперь он работал на механическом заводе. Но на него там смотрели косо, а заработок в сборочном цехе был слишком мал для электросварщика его квалификации.

Когда Арслан уходил работать во вторую смену, у сестры опять собиралась та же компания, которую он выставил из дому сразу же после приезда. Возвращаясь, Арслан находил в углу комнаты смятые жестянки пробок. Стаканы, даже кружка на ведре пахли водкой, сестра спала на диване, не сняв цветастого платья, соседи в кухне шептались…

А его охватывало чувство одиночества и отчаяния. Жизнь снова начинала двигаться по кругу, из которого он, Арслан, не раз уже безуспешно пытался выбраться.

За последние годы он научился терпению. Он привык терпеливо ждать. Ждать допроса, конвоя, автозака; он ждал, пока следователь наговорится по телефону, пока секретарь поставит на пакете сургучные печати, пока кончится тюремный карантин, пока войдет в законную силу приговор, пока ему разрешат переписку… Был ли смысл беспокоиться из-за нескольких часов ожидания, из-за нескольких дней, недель, когда впереди долгие годы заключения. Ведь стоило только на минуту бешено захотеть, чтобы время двигалось быстрее, сбиться на секунду с выбранного темпа размеренного ожидания, как чувство безысходности сжимало сердце.

Он научился этому не сразу. Сначала в лагерях он срывался, и ему меняли режим, лишали зачетов, сажали в карцер, набавляли срок. Потом он приучил себя жить медленно, не торопясь, и ему стало легче.

На свободе это не получалось.

Взрыв произошел в один из воскресных вечеров: когда соседка в кухне при всех назвала сестру «шлюхой» и замахнулась на нее, Арслан не выдержал, вскочил со стула и ударил соседку по лицу. А ведь перед этим он не раз ссорился с Майей из-за ее друзей и говорил ей то же самое и в таких выражениях, на которые способен человек, проведший в тюрьмах и лагерях в общей сложности тринадцать лет. Но одно дело — соседка, другое дело — он, старший брат, Арслан, который в сорок втором, после смерти матери, приносил Майе кусочки хлеба, мыл ей сам голову и стирал в тазу выцветшие короткие платьица.

После войны они потеряли друг друга: она попала в детский дом, а он скитался по детприемникам, бегал из детских воспитательных колоний, ходил на кражи со взрослыми ворами. Вскоре он получил свой первый срок — два года в исправительно-трудовой колонии.

Это было уже страшно. Но «добрые люди», с которыми он воровал и которые поили его водкой, заранее научили, чтобы, когда войдет он в камеру и увидит у порога подстеленный чистый платок, не переступал бы его, а вытер ноги и шел к  в о р а м.  «В о р а м и  не рождаются, — утешали его «добрые люди», — в о р а м и  делаются».

И он пошел к ворам.

Он не видел Майю пятнадцать лет и встретил ее здесь, в этом городе, в этом новом доме, стоявшем недалеко от реки, в заботливо сохраненной строителями березовой роще. Комнату дали Майе, как матери-одиночке, и Арслан раньше никогда здесь не был. Но там, в тюрьме, когда Майя нашла его и написала, что получила комнату, ему начали сниться сны, и во сне он не раз видел и этот дом, и шелестящую молодую рощу.