Гуреев ждал машину, чтобы ехать на судоверфь. Он курил у окна. Рогов звонил по телефону. Тамулис вычеркивал строчки в длинном списке поручений.

Барков, не входя к себе в кабинет, оглядел их и повернулся назад.

— Куда? — спросил Тамулис.

— В КПЗ.

— Передай привет своему Джалилову! — крикнул Гуреев. — Заварили кашу…

Барков ничего не ответил, стукнул дверью.

Тамулис поднял голову:

— Какую кашу?

— Да с этим Волчарой…

— А что следовало сделать?

— Прогнать, и делу конец.

— А кража из универмага, убийство?

— Попробуй Волчаре доказать! Инструкция есть инструкция!

Пришла Нина Рогова, выждала, пока Гуреев уйдет:

— Из Москвы приехал следователь и ведет дело на Ратанова, я только что узнала совершенно точно.

До Тамулиса не сразу дошел смысл сказанного, он еще повторил: «Дело на Ратанова». Рогов молча смотрел Нине в лицо.

— Как на Ратанова? — растерянно спросил Тамулис.

— Сейчас Эдика допрашивают, как вы ездили в засаду. Я ходила за санкцией в прокуратуру и видела, как Эдик и Скуряков пошли к кабинету областного…

Гуреев узнал эту новость от работников ОБХСС несколькими минутами позже. Теперь он уже не мог не зайти к Ратанову. Тот разговаривал по телефону.

— В десять? — спросил Ратанов. — В кабинет Дмитрия Степановича? Хорошо. Смогу. До свидания.

— Я с Дмитриевым еду на судоверфь, Игорь Владимирович…

— Хорошо.

Ратанов был бледнее обычного, и Гуреев понял, что услышанное им — не шутка, что все они находятся на пороге каких-то больших трудновообразимых событий.

«Черт возьми!»

В дверях показался Дмитриев.

— Ну вот. Машину уже забрали!

— Кто?

— Егоров с Барковым опять поехали на квартиру к инженеру.

Они пошли по коридору.

— Поездка их бесполезна. Помню я: было у нас как-то много краж у пьяных. Увидят пьяненького, заведут во двор — и давай по карманам… Взялись мы за это дело. Человек четырех посадили. И что ты думаешь? У нас начались грабежи. А до этого не было. Значит, мы им легкий путь к деньгам прекратили, они пошли другим. Деньги-то нужны! — Гурееву было приятно поучать Дмитриева: хороший парень, а во многом еще профан профаном. — Ты читал вчерашний «Футбол», Уругвай — Парагвай: четырнадцать зрителей в больнице, одному полицейскому ухо откусили… Там, оказывается, каждая трибуна разделена на участки и отделена колючей проволокой…

Он еще говорил:

— Знаешь, Дмитриев, жизнь — вещь сложная. Ситуация меняется быстро, как на качелях, сейчас ты — наверху, а через мгновение — внизу.

И смеялся коротко и нервно.

Он уже думал о возникавших вакансиях, переставлениях, перестройках, которые, если бы и были, вряд ли его коснулись. Но он думал о них и хотел их, ему нравилось, чтобы все было, как на качелях.

Он равнодушный! Вот такие смеются во время киносеансов в самые неподходящие минуты. Когда у всех слезы стоят в горле.

— Валерий! — сказал Ратанов. — Группа ребят из Дачного поселка отдыхала в Клязьминском пансионате. Надо установить этих ребят, проверить, не отдавал ли кто-нибудь из них железнодорожный билет Варнавину или его друзьям.

И вот Лоев идет среди коллективных дач поселка — маленьких деревянных теремков, садиков с фруктовыми деревьями, чистых, аккуратных заборчиков из штакетника. На верандах сидят молодые женщины в фартуках, юноши в «джинсах». Варят варенье, принимают соседей, играют в бадминтон. Под деревьями мелькают белоснежные детские панамки.

На пятой линии тянет гарью, кто-то окуривает деревья. Через дорогу навстречу Валерке идет молодая женщина в кокетливом хлорвиниловом фартучке поверх цветного сарафана. Она с удивлением смотрит на Лоева, на его синий жаркий шевиотовый костюм и галстук.

Дойдя до перекрестка, Валерка снимает галстук, расстегивает сорочку, кладет пиджак на руку. Сквозь заборчики к нему тянутся ветви с яблоками.

Иногда он спрашивает встречных:

— Не знаете, где здесь живут ребята? Они в июне приехали из дома отдыха.

— Спросите в шестьдесят четвертой даче, — подумав, советует какой-то парнишка в очках, — у волейбольной площадки…

Он находит на 7-й линии шестьдесят четвертую дачу и из предосторожности идет сначала в соседнюю. Ему навстречу с террасы выходит девушка в черном купальнике, рядом с ней лохматая шотландская овчарка колли.

— Я был где-то здесь в прошлую субботу, — поздоровавшись, объясняет Валерка, — но не помню, в какой даче… Кажется, вот в этой… И оставил магнитофонную пленку.

— На этой даче вы быть не могли, — улыбается девушка, — здесь живут престарелые муж с женой. Может, там?

Она показывает через дорогу.

— Помнится, они говорили, что ездили отдыхать под Москву, в какой-то дом отдыха…

У девушки приятное загорелое лицо, руки с выгоревшим седым пушком.

— Все ясно. Вы были в шестьдесят седьмой даче. Там живут ребята, студенты. Они действительно в июне ездили в пансионат, под Москву. Вон та дача… Найдете сами?

Шотландская овчарка смотрит на Лоева неприязненно, ворчит.

— Джерп! — укоризненно говорит ей девушка. Собака умолкает и подозрительно косится на Валерку.

Девушка и собака наблюдают, как он закрывает за собой калитку и идет по улице. Потом они возвращаются на террасу. В угловой даче заводят магнитофон. Чистый стереозвук четко передает тихий, чуть звенящий ход каравана. Не спеша, монотонно бредут по песку животные, тоскливо поет погонщик…

«Когда на душе тревожно, — поделился как-то с Валеркой Барков, — думай о своем дыхании. Обрати внимание, из каких ощущений складывается цикл «вдох — выдох»… Верное средство!»

Когда Барков вернулся в отдел, Тамулиса еще не было. На столе лежала записка:

С того воскресного дня они больше не виделись.

«Скорее бы Тамулис вернулся», — подумал Герман.

Он оставил Тамулису на столе записку и уехал в онкодиспансер: рецепт, выписанный Волчаре, так и оставался загадкой.

Барков уже обошел главных врачей и заведующих больницами, аптеки, всех старых специалистов. Теперь он встречался с молодыми врачами. В окошке регистратуры ему посоветовали поговорить с Фелицатой, оказавшейся, несмотря на свое древнее имя, молоденькой застенчивой девушкой. Посмотрев на рецепт, она, глядя Баркову куда-то между носом и подбородком, негромко сказала: «Это Сашка Урин писал, практикант. Он начал практику в первой больнице, а потом несколько дней был на практике у нас».

— Вашу руку, доктор, — высокопарно произнес Барков, — спасибо.

Рука юной Фелицаты оказалась неожиданно жилистой, а пожатие довольно крепким.

Этот последний день августа был для него самым удачным за все лето. Случилось так, что именно на эти дни Урин приехал в город к отцу и уже примерно через час сидел в приемной дежурного автоинспектора, куда его вызвал Барков: брат Урина гонял на мотороллере, не имея прав.

Урин сидел на диване, высокий, на вид какой-то очень «свой», доступный, с открытыми светло-серыми сообразительными глазами. Его глаза быстро следили за всем, что происходило вокруг него, и, казалось, что он сразу схватывает и разгадывает больше, чем ординарный свидетель. Он приехал в милицию на мотороллере и теперь поигрывал защитными очками и щегольским дымчатого цвета беретом.

Барков и по его просьбе Рогов дважды проходили по коридору мимо кабинета автоинспектора, чтобы еще раз взглянуть на Урина и решить, с кем Баркову придется иметь дело. Потом у Баркова появилась одна идея.

Он вырвал из однотомника Шейнина рассказ «Ночной пациент» — о враче, оказавшем первую помощь раненому бандиту, спрятал рассказ в карман и, проходя мимо Урина, тоном гостеприимного хозяина сказал:

— Придется еще минут десять посидеть. Вы не спешите?

— Нет, — сказал Урин, — десять минут можно.

— Сейчас вам что-нибудь почитать достанем, одну минуточку. Щеглов! — крикнул он, приоткрывая дверь в пустой кабинет. — У тебя почитать нечего?