Теперь бывший повар идет рядом с Григорием. Балагур-молдаванин не умолкает ни на минуту. Все мы с интересом прислушиваемся к его беседе с Петром Зленко.

— Ты, Петр о, заповеди солдатские знаешь?

— Ни, Грицко, нэ чув про таки заповеди.

— Тогда запомни, садовая твоя голова. Первая заповедь — никогда, не отрывайся от кухни, иначе без обеда останешься. Вторая — когда обстановка неясная, ложись спать. Пока обстановка прояснится, выспишься. Третью заповедь запомни — не попадайся на глаза начальству, кроме проборки, ничего не получишь…

— Ох, и язык же у тебя, как помело! Брешешь ты все, Грицко.

Григорий не унимался.

— Ты окажи, что солдату страшнее всего на свете?

— Ей-богу, не знаю, — признайся Зленко.

— Тогда запомни: мозоль на ноге — самое страшное, с нею ни отступать, ни наступать…

А Розан продолжал:

— Ты, медведь киевский, знаешь, как сало по компасу находить?

Петро Зленко от души рассмеялся.

— Знову байки казать станешь?

— Ты слушай и на ус мотай. На войне все пригодится. Вот представь, заходишь ты в село и так тебе сальца захотелось, что прямо под ложечкой сосет. Но где достать? Вот тогда и нужна солдатская смекалка. Обратишься ты к хозяйке, но она скажет, что сала у нее уже десять лет, как нет. Клади тогда на стол компас и говори молодке, что стрелка точно покажет, где спрятано это лакомство. Сразу появится перед тобой кусок свежего украинского сала, с чесноком и перчиком. Ты ей назамен баночку или две свиной тушенки или сахарку. Выходит, и вымогательства не будет, и оба вы при хороших интересах останетесь.

Долго еще длится эта беседа. Григорий Розан неистощим на выдумки. Хорошо иметь такого бойца рядом, тогда и ночной марш не будет слишком утомительным, и сон не посмеет одолеть тебя на фронтовой дороге. Идешь легко и свободно, и кажется, что можно пройти, без отдыха, одним махом, сотни километров.

Тихим летним вечером впереди нас, в легкой пелене тумана, блеснула широкая лента реки. Войска, вытянувшиеся в огромную колонну, на какое-то мгновение остановились без команды. Где-то далеко впереди, в голове колонны, раздался радостный возглас:

— Это же Днепр, товарищи!

— Днепр! Днепр! — разнеслось по колонне, и это восклицание подхлестнуло нас, войска снова рванулись вперед, ускоряя шаг.

Идущий впереди меня боец сорвал с головы пилотку, повернул к соседу ликующее, расплывшееся в улыбке скуластое лицо:

— Карош Днепр! Ой, карош! Как моя Сыр-Дарья карош!

Я узнал пулеметчика Тиллу Матьякубова.

Мы вышли к Днепру севернее Канева. Подуло прохладой, запахам тальника и сырого песка. Слух ласкал мягкий металлический всплеск волн, журчание водоворотов, тот мерный воркующий шум, который издает всякая большая река.

На правом берегу на фоне лилового заката темнеют громады круч. Время от времени они озаряются вспышками орудийных залпов, и тогда шум реки тонет в гуле канонады. Там, на правом берегу, идет бой.

Мы жадно пьем днепровскую воду, умываем лица. Неподалеку от меня стоит по колено в воде Петро Зленко. Он смотрит на зеркальную гладь реки и тихо шепчет:

— Ридный ты наш! Дошлы до тзбэ! Дошлы!

По щекам солдата катятся слезы.

Григорий Розан неслышно подходит к бывшему повару, трогает его за плечо. Петро вздрагивает, оборачивается, быстро вытирает рукавом гимнастерки влажные от слез щеки, виновато улыбается.

— Не смийся, Грицко, надо мною. Бачишь, и слезы я распустыв, як жинка, — оправдывается Зленко. — Це на хвылынку, зараз все пройдет…

— Не стыдись своих слез, Петро! — почему-то шепотом произносит Григорий Розан. — Не стыдись! Хорошие это слезы. Вот я, балагур, а плакать тоже умею. Война всему научит. Приду в родные края после войны и от радости зареву.

Под тысячами солдатских сапог хлюпает днепровская вода, гудит левый берег. Слышен рокот моторов: к понтонному мосту, перекинутому через реку, идут тягачи с орудиями, танки, автомашины, груженные боеприпасами и продовольствием, штабные «газики» и «эмки», санитарные автомобили.

Снова доносится разговор двух друзей.

— Завтра, Петро, наверняка будем в бою, — говорит Розан. — В трудную минуту и разведчики в деле действуют как стрелки. Немцы, видно, серьезно напирают на наших, хотят в Днепр сбросить. Слышишь, что делается на том берегу? Настоящее пекло. Ты не побаиваешься? Если есть мандраж в печенке, то не унывай. После первой же атаки, как рукой снимет.

— Болячка тоби на язык, Грицко! Не боюсь я! — обиженно произносит Зленко.

— Ты не гневись, — просит Розан. — Я как друг говорю. Добра желаю тебе. Вижу, парень ты справедливый. А советы мои все же запомни. Не бойся пули, которая свистит: та, что тебе предназначена, прилетит без звука. Не умирай по нескольку раз в день от страха: скверное дело, все печенки и селезенки измотаешь, хворь привяжется. Когда в атаку идешь, назад не оглядывайся: дурная примета, вроде кота черного. О себе в атаке не думай, норови помочь соседу…

Наступает ночь. Туман над рекой сгущается, прячет звездное небо.

Наконец вступает на понтонный мост и пехота. Идем быстро. Придерживаем друг друга, особенно внимательно просматриваем за теми, кто шатает сто краю настила: при малейшем неосторожном движении можно сорваться в воду.

Начинается вражеский артиллерийский обстрел. Бьют дальнобойные орудия. Немецкие снаряды рвутся по обеим сторонам моста, бойцов обдает потоками воды.

— Эх, и окопаться негде! — раздается гортанный голос Григория Розана.

— Вот, бес, и тут не перестает зубоскалить! — произносит кто-то в колонне. — Уж помолчал бы…

Снаряды ложатся все ближе. Мы уже бежим.

— Поосторожней, товарищи! — предупреждают саперы, патрулирующие вдоль моста на резиновых надувных лодках.

Впереди слышится стон. Кого-то ранило.

— Без паники, товарищи! — раздается голос майора Гордиенко.

Вот и правый берег. Идем по дну глубокой расщелины, словно темным коридором. Над головой взвиваются ракеты, ночную темноту прорезают светящиеся трассы пулеметных очередей. Вспышки орудийных выстрелов выхватывают из темноты отвесные кручи, изгрызанные снарядами и минами. В воздухе — шмелиное жужжание осколков.

Невелик плацдарм, на который вступила дивизия. До немцев рукой подать. Все требования полевых уставов, предусматривающих, где и на каком расстоянии от переднего края должны находиться штабы, потеряли всякий смысл. Штабы полков и батальонов разместились почти на огневом рубеже.

Я нахожусь вместе с Петром Зленко и Григорием Розаном в огромной воронке. Хоть и не положено разведчикам иметь пулеметы, но ими все же, в порядке исключения, на короткий срок, вооружили Петра Зленко и Степана Беркута. Из штаба предупредили, что с восходом солнца немцы снова начнут атаки.

Тает короткая летняя ночь. С левого берега Днепра потянуло прохладой и туманом. На передовой наступила тишина.

Всходит солнце. Меловые кручи становятся розовыми. Туман клубится, сползает в лощины, и нам хорошо видны левобережные заливные луга. Впереди — выжженная солнцем бурая степь, изрытая и перепаханная снарядами.

В синеве утреннего неба, над нейтральной полосой, зазвенела песнь жаворонка. Григорий Розан, запрокинув голову, смотрят в небо. Черные глаза молдаванина задумчивы, в них не видно обычного озорного блеска. На смуглых щеках выступил румянец.

— Улетай отсюда, чудак, — шепчет Григорий, обращаясь к невидимому пернатому певуну. — Улетай…

Петро Зленко краем глаза наблюдает за Григорием. Потом повторяет:

— Улетай! Тикай в другэ мисто.

Бывший повар хотел еще что-то сказать, но в это мгновение тишину утра разорвали залпы вражеских батарей.

— Начинается, Петро! Держись, дружище! — кричит Розан.

Молдаванин разложил перед собой противотанковые гранаты, осмотрел автомат, раскинул ноги для упора и застыл в такой позе.

Под нами дрожит земля. Фонтаны песка, глины, мелкого камня вырастают то слева, то справа, впереди и позади нас. Едкая пыль заволакивает небо. Трудно дышать.