Снова принимаемся за работу, углубляем траншей и окопы. Незаметно бегут часы. Боль в пояснице проходит, вернее, тело уже потеряло всякую способность воспринимать какую-либо боль.

Ветер изменяет направление, дует с севера. Он приносит запах полей. Пахнет созревшим житом. Оно здесь, рядом. Скошенное, связанное в снопы, поставленное в бабки. Его не успели перевезти. Мы приносим целые снопы в окопы, зарываемся лицами в колючие колосья и полной грудью, с торопливой жадностью вбираем в себя этот пряный теплый запах. Сейчас этот мирный запах дороже всего на свете.

Со стороны города к нашим окопам идет несколько человек. Через минуту в траншею прыгает агитатор полка политрук Кармелицкий. Он в кирзовой тужурке и в таких же кирзовых бриджах. На груди болтается бинокль, за ремнем — две гранаты, через плечо перекинут новенький автомат.

— Заготуйте и мне мисто, — кричит наш батальонный повар Петро Зленко. Он плюхается на дно траншеи с двумя большими, походными термосами.

Петро Зленко служит поваром на батальонной кухне, хотя этой должности боялся, как черт ладана. И все произошло из-за оплошности самого Зленко. Когда мы находились во фронтовом резерве, он по доброте своей решил приготовить для комбата вареники.

Капитан Лямин с аппетитом съел приготовленные великаном вареники и тут же приказал:

— Кормите ими теперь весь батальон. Назначаю вас старшим поваром.

Зленко взмолился:

— Да який же из мэнэ повар?! Пошлите в роту, во взвод техника-лейтенанта Воробьева, там у мэнэ дружки. Соромно поваром воюваты…

Капитан был неумолим.

— В армии всякая должность почетна.

Так и стал Петро Зленко воевать на батальонной кухне с черпаками и кастрюлями.

— Что у тебя нынче, Петро? — спрашиваем повара.

— Рисовая каша и чай.

— Открывай тогда термос с чаем, а кашу прибереги для себя.

Зленко упрямится.

— Ни, споначалу рис скушайте. Куда я його подину?

— Значит, сумел приготовить, да не сумел к столу подать? — смеется Кармелицкий. И уже серьезно: — Товарищ Зленко, сделай так, как тебя просят — разлей сначала чай, а там видно будет…

Пьем, обжигаясь, душистый сладкий напиток. Он промывает иссохшуюся гортань, освежает рот. Все хорошо, только нестерпимо болят и ноют потрескавшиеся губы.

— Эй, Зленко, открывай термос с кашей!

Петро торжествует, сноровисто орудует поварешкой. Повар обводит нас взглядом, кого-то ищет, наконец, спрашивает:

— Куда подивався Беркут, чого не бачу Степана?

— Успокойся, Петро. Жив твой Степан. На одно дело пошел, вот и опаздывает к ужину. Ты лучше отложи-ка для него и еще для одного нашего дружка порцию посолидней.

Петро Зленко и его помощники по батальонной кухне уходят с переднего края. А мы обступаем Кармелицкого, справляемся о новостях, о положении на других фронтах.

Политрук Кармелицкий целыми днями находится на переднем крае. Он часто заглядывает и в наш взвод. Приходит с обычным своим приветствием: «Здорово, орлы!» Нам по душе пришелся этот высокий, атлетического сложения человек, с высоким лбом, большим ровным носом, массивным тяжелым подбородком. Все у него огромно: рост, плечи, грудь, руки, сапоги. Ходит политрук как-то по-медвежьи, наклонив корпус тела вперед. Ногу ставит сразу на всю ступню. Густые, взлохмаченные брови почти срослись на переносице, они бросают тень на темно-зеленые глаза. Глаза кажутся черными, смотрят на мир мрачновато, вопросительно, будто их хозяин всегда ищет и не находит ответа на известную только ему задачу, которую надо решить во что бы то ни стало.

Но стоит только заговорить с Кармелицким, и это впечатление необщительности и нелюдимости исчезает. Когда смеется, в его глазах вспыхивают оранжевые крапинки, лицо теплеет.

Кармелицкий умеет и прикрикнуть. Как-то я был невольным свидетелем того, как в лесу, где мы стояли на отдыхе, политрук отчитывал одного хозяйственника. Тот был равным ему по званию и все же принял положение по стойке «смирно».

Политрук опять с нами, в окопах. Сейчас, он, конечно, побывает и в других ротах. Так он и делает. Перед уходом сообщил, как бы между прочим, что по данным разведки немцы планируют назавтра генеральный штурм Новгорода. Кармелицкий ушел, пообещав опять возвратиться к нам после того, как обойдет весь батальон.

Тревожная ночь. Никто не спит.

С нейтральной полосы возвращаются Степан Беркут и Максим Афанасьев. Максим нашел танкиста из соседней дивизии, раненного в ногу. Мы тут же перетянули ногу крутым жгутом и направили бойца в тыл. Степан приволок здоровенного, грузного немецкого офицера, тоже тяжелораненого. Он был отправлен в штаб полка.

— Николая нигде не нашли, — упавшим голосом объясняет Афанасьев. — Обыскали все поле, у самых немецких окопов побывали, каждую воронку, каждый куст ощупывали, и все напрасно. Как в воду канул. Даже странно…

Степан Беркут уже уплетает свою порцию рисовой каши. Одновременно рассказывает о том, как он нашел раненого немецкого офицера.

— Под кустом обнаружил. Сначала думал, что наш, потом разглядел каску, шинель, погоны и понял, что передо мною настоящий фриц. Услышал стон: значит, живой. Ну, и взвалил на спину. Тяжелый, стерва, как боров. Чуть нутро мое через задний проход не выдавил. В глазах зеленые круги пошли. Понял, что отощал я за эти дни, ослаб. Дурнем себя обозвал за то, что к еде не притрагивался. Надо бы ее кулаком в глотку забивать, потому что солдату не положено слабосильным быть. Итак, ползу с немцем. Он что-то лопочет по-своему. Потом к кобуре потянулся, да я этот его ход заранее предусмотрел. Парабеллум фрица уже давно лежал у меня за пазухой. Пока дополз сюда, семь потов прошибло.

Беркут вытаскивает из-за пазухи новенький, сверкающий вороненой сталью парабеллум.

— Хорошая штука, а? Смотри, как здорово блестит.

— Вещь неплохая, пригодится, — отзывается кто-то из нас.

— Первый мой трофей, — довольно констатирует Степан. — Будут и другие…

— Ты разве падкий на трофеи?

— Вкуса к этому делу, правда, не имею, особенно к барахлу и разным шмуткам, но вот отнимать у фрицев такие штуки очень выгодно и полезно.

Степан взвешивает на ладони трофейный пистолет, внимательно осматривает его.

Светает. Уже хорошо видны впереди заросли мелкого чахлого кустарника. Там проходят немецкие позиции.

Черные воронки, которыми усеяна нейтральная полоса, напоминают следы оспы на здоровом теле земли. Ближе к нашим позициям земля перепахана металлом, разворочена на большую глубину тысячами снарядов и мин.

— Здорово, орлы! — гремит по траншее голос политрука Кармелицкого. — Вот и вернулся, сдержал слово. Теперь уж не уйду.

Идет по ходу сообщения огромный, шумливый; сильный, немного наклонив корпус тела вперед.

Всходит солнце, огромное, словно набухшее кровью. На траве, на пластах дерна, которым покрыты брустверы окопов и траншей, радужно искрится роса. Все так же сильно пахнет житом. Небо чистое, без единого облака. Значит, сегодня для немецкой авиации будет раздолье. И славно в подтверждение этой догадки, на западной стороне неба появляются самолеты. Их много — не сосчитать. Они приближаются, увеличиваясь в размерах. С каждой секундой нарастает гул авиационных моторов.

— Держитесь, орлы! — летит по окопам призыв Кармелицкого.

Вот уже отчетливо видны черные кресты на плоскостях «юнкерсов». Ведущий делает глубокий вираж, отрывается от строя и резко пикирует на наши позиции. За ведущим устремляются остальные самолеты, поочередно отрываясь от строя и пикируя по примеру первой машины. Раздается противный свист авиационных бомб.

Оглушительно рвутся бомбы. Невольно зажимаешь уши, чтобы не лопнули перепонки. Вокруг стоит грохот и треск, точно ты накрыт цинковым ведром, по которому изо всей силы бьют железным прутом.

Огромные фонтаны земли взлетают вверх. Глыбы пересохшего грунта и мелкие камни барабанят по каске, больно бьют по спине, засыпают окопы. Рот, ноздри и уши залеплены пылью. Трудно дышать. Время от времени выклевываешь изо рта густую, грязную массу. Больно смотреть: глаза полны песка.