— Слушаюсь, товарищ командир.

На командном пункте полка, куда мы вернулись перед рассветом, Кармелицкаму доложили, что погиб командир минометной роты старший лейтенант Буров. Обстоятельства гибели самые нелепые. В нетрезвом виде старший лейтенант Буров сам начал вести стрельбу из миномета и одну мину послал в ствол не стабилизатором, а, наоборот, носовой частью. Произошел взрыв, вместе с Буровым погиб и расчет миномета.

Сообщение об этой смерти вывело Кармелицкого из себя.

— Какая дикость! Ведь это не единственный случай, когда через водку люди расплачиваются кровью. Буров! Золотой, смелый, умный командир, а вот погиб позорно.

Повернулся к начальнику штаба полка и приказал:

— Заготовьте приказ, строгий, жестокий приказ. Впредь, если я замечу кого-нибудь пьяным, буду отдавать под суд. Не посмотрю ни на какие заслуги…

Начальник штаба вышел. Кармелицкий разделся. На простой хлопчатобумажной гимнастерке сверкнули боевые ордена. И невольно припомнились деревня на берегу Волховца, ночь в окопах, сидящий на корточках политрук Кармелицкий, рассматривающий при свете карманного фонаря новенький орден на груди Василия Блинова…

Командир полка достал из-под стола термос.

— Побалуемся что ли чайком?

Кармелицкий пьет большими глотками. Смотрю на его лицо и только теперь замечаю на нем страшную усталость. Осунулся, похудел новый командир полка.

— Тяжело вам, товарищ майор!

— Ты думаешь, когда комиссарил, было легче? Григорий Розан правильно сказал, что война — не мать.

— И Николай Медведев неплохо сказал.

Кармелицкий вскинул густые, лохматые брови.

— Это когда он меня уговаривал, чтобы я по окопам не прогуливался?

— Что ж, он прав. И сказал он, любя вас.

— Я понимаю его. Только вот воспользоваться его советом не могу. Не положено мне отсиживаться на командном пункте, за шкуру свою дрожать. Если не буду с людьми, в самой их гуще — грош мне цена, как командиру. Война есть война. На ней гибнут не только солдаты.

— Но все-таки можно действовать осторожнее.

— Ты разве так действуешь?

— Я газетчик. Погибну — не велика беда.

— Глупость говоришь. А я вот люблю газетчиков. Скажу о твоем бывшем редакторе Голубеве. По душе он мне. Пришел как-то в полк и требует героев. Я и говорю, что сейчас вызовем их на КП, и бросился было к телефону. Ох, и обозлился же он! Прямо дружба врозь. Надулся, вспыхнул весь и отвечает, что намерен разговаривать с людьми прямо на переднем крае, в той обстановке, в которой они воюют и живут. Целый день ходил с ним по окопам. В одном месте чуть было не накрыло: снаряд рядом разорвался. Отделались легким испугом. Думал, после этого у Голубева исчезнет всякая охота от окопа к окопу по-пластунски перебираться. Не тут-то было! Отряхнулся от земли и снега и кричит ошалело: ползем дальше. А сам смеется. Вот это газетчик! И пишет здорово. О бойцах наших надо хорошо, с душой рассказывать. Ты вот обязательно о Беркуте и Медведеве напиши. Крепко воюют хлопцы. Вчера Беркут из своего пулемета до двадцати фашистов уложил. В конце боя пулемет заело. С гранатами бросился на врага. Я в бинокль наблюдал. В полный рост встал и давай бросать одну гранату за другой. Шапка в ногах валяется, ветер рыжие волосы раздувает, красив, дьявол. Рядом — Медведев, низенький, щуплый. Кажется, щелчком пришибешь, а держится не хуже друга своего.

Снова вошел начальник штаба.

— Товарищ командир, из дивизии только что запрашивали, где мы предполагаем разместить танки, чтобы их заранее не обнаружили с воздуха.

— Танки на участке полка действовать не будут. Я сам доложу комдиву свои соображения, докажу, что танки целесообразнее пустить на участке соседей.

— Значит, основной удар будут наносить соседи?

— Вы меня поняли.

— Но ведь в плане операции это не предусмотрено.

— Планы не догма. Они могут изменяться сообразно обстановке, новым замыслам, новым решениям. Вот идите сюда, давайте с вами еще раз проиграем всю операцию на карте.

Начальник штаба, низенький, сухощавый майор, недавно призванный из запаса, человек деликатный, аккуратный и немного застенчивый, склонился над картой.

— Смотрите, какое раздолье у соседей. Тут и действовать танкам. На нашем же участке им нет простора. Заметили вы впереди большую высоту и сплошной лес? За высотой — болото. Вот здесь и ловушка для танкистов.

— Вы, пожалуй, правы.

— Мне эту мысль, между прочим, бойцы подсказали, — сообщил Кармелицкий. — Толковые у нас с вами подчиненные. Если можно так выразиться, почти каждый из них маршальский жезл в ранце, то бишь в вещевом мешке, носит.

— Значит, мы добровольно отказываемся от танков, от роли первой скрипки в предстоящем концерте?

Кармелицкий мягко улыбнулся.

— Мне правится, что вы за славу полка болеете, за первой скрипкой гонитесь. Но на воине не зазорно быть и на второстепенных ролях.

Начальник штаба снова ушел на свою половину. Он жил и работал с командиром полка в одном блиндаже, который был сооружен на скорую руку: лишь бы не гулял внутри ветер и не задувало снегом.

Двухлитровый термос с чаем опорожнен.

— Ты отдохни час-другой, — предлагает Кармелицкий. — Бери мою шинель и ложись.

Сквозь сон слышу, как он приказывает, кого-то ругает по телефону:

— Смазку для оружия доставить немедленно! Не забудьте прислать и обогревательные пакеты! Что?! Сейчас же поезжайте и любой ценой выполняйте приказанию!

Опять треск ручки полевого телефона, и вновь слышу голос командира полка:

— Три дня бойцы не получают писем. Безобразие! Вы говорите, что для вас я не начальник? Сам приеду на полевую почту, вручу винтовки, и будете воевать, раз не умеете исполнять свои прямые обязанности.

С самого утра немцы бросают на полк Кармелицкого все новые и новые батальоны, поддержанные танками и десятком артиллерийских батарей. Замысел противника ясен: разгромить полк, выйти в тыл наших танков, прорвавшихся далеко вперед, на участке соседей, окружить и уничтожить их. Атака следует за атакой. Полку снова пришлось играть первую скрипку, сдерживать яростный натиск крупных сил врага.

На командном пункте полка безлюдно. Все в батальонах и ротах. Там и Кармелицкий. Сказали, что он в батальоне майора Бойченкова. Направляюсь туда.

Лес кончился. Впереди сверкает ослепительной снежной лентой Ловать. Кое-где на льду чернеют огромные пробоины, через которые хлещет вода: это работа тяжелой артиллерии немцев. На противоположном берегу реки начинаются наши окопы. Их перепахивают снаряды и мины врага. Дальше — ровное, почерневшее от копоти поле, воронки от снарядов и мин обозначились на нем, как следы язв. Пахнет порохом, гарью и чем-то приторно-сладким, вызывающим тошноту.

По невысокому берегу спускается к реке группа людей. Они несут кого-то на плащ-палатке. Всматриваюсь до боли в глазах и узнаю лишь одного, который идет впереди. Это наш редактор Голубев. Он пришел в дивизию ночью, чтобы организовать материал в армейскую газету. Верный своей привычке, он не задержался ни в штабе дивизии, ни в штабе полка, а сразу же ушел на передний край.

Сердце сжимается в ледяном щемящем предчувствии. Бегу к людям. Голубев узнает меня, машет рукой, зовет к себе.

— Кто это? — издали кричу я.

— Майор Кармелицкий, — глухо отвечает Голубев.

Он шепотом сообщает о том, как был ранен Кармелицкий.

В разгар боя большой группе вражеских солдат удалось просочиться через наши боевые порядки. Майор Кармелицкий, захватив с собой взвод разведчиков, усиленный десятком автоматчиков, бросился к небольшой роще, где засел враг, и начал ее прочесывать. Немцы попятились назад, пытаясь пробиться к своим через наши позиции. Завязалась перестрелка. Врат был уничтожен, несколько немцев вдалась в плен. Поднял руки и немецкий офицер. Но в последнюю минуту, когда к нему подходил, ничего не опасаясь, майор Кармелицкий, фашист метнул гранату. Она разорвалась в ногах командира полка. Командир взвода полковых разведчиков Василий Блинов длинной очередью автомата уложил фашиста, потом подбежал к майору и увидел, что тот лежит и а снегу без движения.