Полночь. Возле блиндажа — топот человеческих ног. Еще минута, и в блиндаж протискиваются люди. Это разведчики. Впереди — Люба Шведова. Ловким движением руки она отбрасывает назад башлык маскировочного халата. Русые волосы выбиваются из-под пилотки. Разведчики подталкивают к столу пленного. Немецкий офицер жмурится от света.

Нелегко достался этот «язык». Два дня просидели разведчики, изучая местность, в топком болоте, на стыке вражеских дивизий. На этом гнилом, непроходимом участке немцы не возвели сплошной оборонительной линии, выставив здесь только патрулей. Тут и перешли линию фронта разведчики Любы Шведовой. Потом этой же ночью вышли с тыла к селу, занятому врагом. Макс Винтер до этого точно и подробно описал дом, в котором жил командир немецкого батальона, он же комендант села, рассказал о привычке майора Рихтера пить по ночам коньяк и ром целыми стаканами.

Вот эта привычка старого нелюдимого алкоголика и погубила Рихтера.

Разведчики без шума сняли часового у дома майора. Когда ворвались внутрь, то увидели: майор Рихтер сидел за столам без кителя, покачивался из стороны в сторону и тупо смотрел на батарею опорожненных бутылок. В первые минуты он даже не сообразил, что произошло, ибо был мертвецки пьян. Его быстро связали, забили в рот кляп.

Так убийца русской женщины очутился с глазу на глаз с ее сыном.

— Любушка, спасибо! — говорит командир полка. — Никогда не забуду услуги. А теперь отдыхать…

Разведчики покидают блиндаж, шурша халатами.

Пленный по-прежнему стоит навытяжку. У него красивое холеное лицо, аккуратно подстриженные усики а ля Гитлер, тонкие губы. Он бледен, под глазами мешки от пьянства. Левая щека нервно подергивается.

В блиндаже наступила тишина. Майор Бойченков приподнялся с места, рука невольно потянулась к кобуре.

— Так вот ты какой, подлюка! — прошептал Бойченков бескровными губами.

Рихтер поднял руки, заслонил ими лицо, точно ожидая удара.

— А теперь рассказывай о своей обороне, показывай систему огня, расположение траншей, — приказал Бойченков.

Пленный водит по карте холеной рукой, от которой пахнет одеколоном, указывает огневые точки, позиции артиллерийских и минометных батарей. Он торопится, зная, что от этого зависит его жизнь.

— И это все? — спросил Бойченков.

— Все, господин майор.

В это время позвонили из штаба дивизии. Узнав, что взят в плен немецкий офицер, комдив приказал немедленно направить его в дивизию.

Бойченков устало опустился на скамью.

— Уведите, — произнес он, не глядя на пленного, — иначе не сдержусь, не выполню приказания…

Пленного увели.

Кармелицкий обнял Бойченкова.

— Выйдем на свежий воз-дух, Николай Петрович. Да и всем нам надо подышать кислородом, дыму-то сколько!

Офицеры выходят из блиндажа. Мы — следом.

Рядом слышится приглушенный голос майора Бойченкова.

— Понимаешь, душа горит! Вот как подумаю, что подлец ушел ненаказанный, грудь от ярости спирает. А ведь не расстреляют. Попадет в лагерь военнопленных, прикинется безобидным ягненком, потом возвратится после войны в Германию, к своей фрау и муттер, и будет слюнявить о собственных подвигах, о тяготах войны. Эх, мне бы самому объявить ему смертный приговор…

— Нельзя так, — говорит Кармелицкий. — Мы не звери, не можем платить врагу той же монетой. Мы — советские люди, Николай Петрович. К тому же приказы своих командиров мы должны выполнять свято.

— Все правильно, но мне от этого не легче.

— Нет, мы не забудем ни одного преступления, за все призовем к ответу.

Офицеры закуривают. Огонек зажженной спички выхватывает из темноты острый подбородок, худые щеки командира батальона.

— Виктор, когда я подумаю о том, что творит на нашей земле враг, — после непродолжительной паузы заговорил Бойченков, — честное слово, не верится, что когда-то на немецкой земле жил и писал Гете, что был Шиллер. Не верю сейчас, что существовала Гретхен, что страдал Вертер. Ни во что не верю! Если и живет сейчас в каком-нибудь тихом немецком городке голубоглазая Гретхен, то эта прелестная фрейлейн получает от мужа посылки из России, жрет награбленное сало, не брезгует носить кофточки и шубки, отнятые у русских женщин.

— Это гнев туманит твои мысли. Успокойся! Были у немцев и Гете и Шиллер. Много будет еще хороших людей. Но вот эту фашистскую нечисть мы должны уничтожить. За это и деремся, умираем, все переносим.

Долго еще беседуют между собой боевые друзья.

Но вот раздается голос командира полка:

— Майор Бойченков, выводите людей на исходные позиции.

— Слушаюсь, товарищ подполковник!

В темноте от отделения к отделению, от взвода к взводу, от роты к роте несутся короткие команды и приказания. На поляне колышутся массы людей. Через минуту бойцы и командиры неслышной поступью покидают поляну. На лица людей, обмундирование и оружие ложится роса. В воздухе свежеет. Чувствуется близость рассвета.

Ночь перед боем — тревожная ночь.

Летом и осенью 1942 года дивизия непрерывно вела бои местного значения в районе Селигера. В начале 1943 года нас перебрасывают на реку Ловать. Здесь разгорелись сражения с Демянской группировкой немцев.

…Наши войска наступают по всему фронту. Целый день не затихает артиллерийская канонада. К вечеру шум боя спадает, чтобы на другой день, на рассвете, снова вспыхнуть с яростной силой.

Смеркается. Падает редкий снег. Опять крепчает мороз.

Вместе с майором Кармелицким идем на передний край. Он обозначился лишь во второй половине дня, когда последние наши атаки не принесли успеха. За весь день полк продвинулся вперед не более чем на пять километров. Потери большие.

Вот уже неделя, как Кармелицкий командует полком. Бывший командир тяжело ранен и отправлен в госпиталь. Штаб армии утвердил Кармелицкого в должности командира полка.

Ползем от окопа к окопу. Вернее, это не окопы, а наскоро вырытые в снегу ямки, где залегли стрелки и пулеметчики.

Впереди — ровное поле, поросшее мелким кустарником. До вражеских позиции не больше пятисот метров. Все пространство насквозь простреливается из пулеметов. Когда затихает ружейная и пулеметная трескотня, слышно, как шумит на нейтральной полосе кустарник.

Вот окоп Степана Беркута. Рядом расположился с автоматом Николай Медведев. Людей не хватает, нынче и разведчики в деле. Николай смастерил для своего дружка великолепные бурки. Где достал материал — загадка даже для Беркута. Сам Медведев ходит в потертых валенках.

Беркут доложил командиру полка, что существенных перемен «на его участке» не произошло, что немцы не тревожат.

— Обедали?

— Никак нет! Побаиваются наши старшины днем ходить, темноты дожидаются.

— И правильно делают, — вмешивается в разговор всегда рассудительный Медведев. — Если старшину ранят или убьют, вовсе без пищи останешься, будешь порожним животом цыплят на снегу высиживать…

Степан Беркут ничего не ответил на выпад своего друга. Только глубже, до самых бровей, нахлобучил шапку, снял рукавицу, чтобы дыханием согреть окоченевшие пальцы.

— Холодновато, товарищи? — опрашивает Кармелицкий.

— Есть немного, — ответил Беркут. — Но главное — скучновато лежать в снегу. Неужели и завтра тут будем? Надо так ударить, чтобы фриц нам ближайшую деревеньку освободил. В населенном пункте все как-то сподручнее: жильем пахнет, отчего лишняя теплота в теле вырабатывается…

— Обязательно ударим, — ободряет бойцов Кармелицкий.

— Товарищ майор, я к вам с просьбой, — обращается к Кармелицкому Николай Медведев.

— Слушаю тебя.

— В партию хочу вступить. Рекомендации одной не хватает.

— Значит, ты хочешь, чтобы я дал тебе рекомендацию?

— Так точно, товарищ майор.

— Дам рекомендацию. Тебя, Медведев, я хорошо знаю. Молодцом воюешь. А главное — в эти вот тяжкие дни ты о партии думаешь.

Кармелицкий расстегивает планшет, вытаскивает блокнот и, дуя на озябшие пальцы, пишет рекомендацию.