— Не беспокойся, Ядя! Будет все файно.

Вот она, земля, которую мы освобождаем. Как и при Грюнвальде, мы пришли на помощь своим братьям по крови. И тем милее она для нас, что нет теперь на ней ни кичливых крулей, ни крикунов пилсудских, ни предателей беков, которые из кожи вон лезли, чтобы ссорить наши народы.

Идем по этой земле, и с каждым днем крепнет наша любовь к ее народу, который, как и мы, хлебнул крепкого лиха в эту войну.

Тут и там густо разбросаны тихие села, напоминающие украинские — с белыми мазанками, серебристыми тополями, с запахами улежавшейся пыли, навоза и парного молока, с голопузой детворой в каждой крестьянской хате, с флегматичными безобидными собаками во дворах, с густыми темно-зелеными конопляниками на огородах. Иногда прислонишься к плетню, тронешь рукой улыбающуюся шляпку подсолнечника, закроешь глаза и представишь, что ты находишься где-нибудь на Полтавщине, а не за тридевять земель, вдали от всего, что так близко и дорого сердцу.

Только поля здесь другие, не наши. Они рассечены узкими разноцветными полосками, и кажется, что до самого горизонта и дальше землю покрыло лоскутное одеяло. У подножия пологих холмов алеют дикие маки, как громадные пятна крови на поле боя. На перекрестках дорог скорбно застыли покрытые пылью распятия и статуи матки боски. На юго-западе синеют Карпаты. В ненастную погоду горы дымятся, как солдатские костры на привалах.

В крестьянских домах — хоть шаром покати. Немцам не было дела до судьбы чужого народа, и они, как пауки, высасывали из него все, что могло пригодиться для Третьей империи. Мы оделяем жителей всем, чем богаты. Еду не протолкнешь в глотку, когда ловишь на себе голодные тоскливые детские взгляды, и котелок солдатского кондера или пшенной каши мы делим с хозяевами.

В одном селе Григорий Розан подарил хозяйке дома два куска хозяйственного мыла. Бог знает, где только достал он такую редкость. Женщина просияла, почувствовав себя на седьмом небе. Да и было чему радоваться: позади, цепляясь грязными ручонками за юбку матери, пряталась целая орава кудлатых малышей в засморканных, заношенных до металлического блеска рубашонках.

Женщина зачарованно смотрела на мыло, будто не веря, что является теперь обладательницей такого богатства, потом мотнула юбкой и выбежала из хаты. Дети сразу подняли разноголосый рев.

Розан стоял растерянный, сбитый с толку поведением женщины. Но вскоре женщина вернулась, протянула разведчику литровую бутыль самогона.

Григорий смутился, замахал руками.

— Не надо, пани! Не за это дал мыло… Уберите бутыль…

— Прошу, пана, прошу взять, — настаивала женщина.

— Да не пью я! — солгал Григорий.

— Какой же подарунок вам тшеба? — после минутной паузы спросила женщина упавшим голосом. Она была уже твердо уверена, что мыло, это великолепное мыло, снова исчезнет в солдатском вещевом мешке, и опять бегай ее дети в замызганных рубашонках и с немытыми головенками. А ведь на щелоке, которым она мыла детей, стирала белье, далеко не уедешь. Надоел он, как горькая редька, которой приходится часто питаться. Взгляд хозяйки потух, и она добавила, возвращая Григорию его подарок: — У меня больше ничего нема, пан жолнеж.

— Ничего мне и не надо, пани! — воскликнул Розан, отталкивая протянутые к нему куски мыла. — Это мой подарок от чистого сердца…

Женщина опять просияла.

— Денькую пана, да убережет вас матка боска за вашу доброту к людям. Может, чем поченствовать вас?

— О, это можно! Прошу, если вас не затруднит, приготовить отварной картошки.

Хозяйка засуетилась.

— Зараз, пан, зараз зроблю.

Розан, чтобы не мешать женщине, вышел на улицу, закурил. Окинул взглядом дом с покосившимся крыльцом, ветхий сарай с дырявой соломенной крышей и вздохнул. Засучить бы сейчас рукава, сплюнуть бы на ладони да так взяться за дело, чтобы дом закрасовался игрушкой! Но, может быть, даже этой ночью полк снова тронется в путь.

Наконец, хозяйка позвала разведчика в дом. Дети были уже умыты и причесаны, принарядилась и сама мать. Только теперь заметил Розан, что женщина совсем еще молода, не старше двадцати пяти лет. Была она высокой, с густыми каштановыми волосами. Большие синие глаза дружелюбно смотрели на гостя.

Собирая на стол, женщина вкратце поведала о себе. Живет вдовой. Вот уже прошло два года, как умер муж. Жизнь, конечно, не балует, тяжело успевать одной — и в поле, и по хозяйству. Но она не унывает: не вечно же продлится эта ужасная война.

Григория пригласили к столу. Перед разведчиком дымился в миске отварной картофель, а рядом поблескивала злополучная бутыль бимбера.

— Прошу, пани, и вас садиться, пусть и дети, — пригласил разведчик.

Дети и мать не заставили себя ждать. Все чинно, без суетни уселись за столом. Григорий распечатал консервную банку бекона, покосился на бутыль и, чтобы быть последовательным в своих действиях, попросил убрать ее со стола.

Большой любитель картофеля, Григорий уже предвкушал хороший, лакомый обед. Но все было испорчено. Небольшого росточка, кругленький, с холеным бабьим лицом человечек вкатился в избу, задыхаясь от одышки. Он громко приветствовал доблестного жолнежа, упомянул о том, что бывал когда-то в России и поэтому хорошо знает русский язык. После такого пространного вступления перешел к главному.

— Что пан имеет для продажи? — спросил человечек, ласково заглядывая в тлаза разведчику.

— Да кто вы будете? — спросил Розан. Гость на минуту растерялся и оробел.

— Це наш господаж склепу? — пояснила хозяйка.

— Так-так господаж, — снова заулыбался человечек.

— Значит, лавочник?

— Так-так, лавочник, — произнес гость и снова повторил свой вопрос.

Григорий разозлился.

— Ничего я не имею на продажу, — отрезал он, — русские солдаты не торгуют.

— Но пан жолнеж продал пани Хелене мыло. Может, найдется и для меня…

Хозяйка была явно чем-то раздосадована. Хмурила свои черные, густые брови и бросала на гостя недобрые взгляды.

Розан обратился к женщине:

— Пани, это у него вы брали бимбер? К нему бегали?

— Так-так, пан, у него…

— Тогда отдайте обратно, скажите этому пану, что русский солдат ничего не берет за то, что дает.

Хозяйка повиновалась. Почти насильно она сунула в руки лавочника литровую бутылку самогонки. Гость ошалело смотрел то на бутыль, то на хозяйку, то на Григория.

— Ниц не понимаю пана.

— Тут и понимать нечего, — сказал Розан. — Мы не торгуем. Не только мыло дал этой женщине, но подыщу что-нибудь другое. Бедных людей мы не обижаем…

Из вещевого мешка Григория появилась, как по волшебству, шелковая кофта, которую он купил для своей Мариулы еще в то время, когда мы стояли в глубоком тылу.

— Возьмите, пани, и это, — произнес Григорий.

Хозяйка совсем растерялась.

— Не надо, пан жолнеж! Нащо така справна вещь простой жинке.

— Берите, пани. У меня еще есть, — снова солгал Григорий.

Лавочник не утерпел, чтобы не подбежать к женщине и не тронуть этот подарок. Он со всех сторон ощупал кофту, даже понюхал ее со сладострастием, потом закатил глаза и воскликнул нараспев:

— О, така вещь стоит великие пинензы! И пан отдает ее даром?

— Даром, пан крамар. Я уже сказал, что русские солдаты не торгуют.

Гость, обиженный и разочарованный, стал пятиться к двери. На самом пороге он масляным взглядом окинул хозяйку дома, причмокнул губами и сказал:

— О, я понимаю! Для такой ладной пани ничего не жалко…

Дикая злость подкатилась к груди разведчика. Этот циничный намек чуть было не вывел Григория из равновесия. Хотелось вскочить, взять гостя за шиворот и выбросить на улицу. Но вовремя опомнился, сдержал себя, да и гость хорошо сделал, что быстро ретировался.

Глянул Розан на стол и опять проклял непрошеного гостя. Картофель остыл, дети, следившие за разговором взрослых, так и не притронулись ни к картофелю, ни к бекону. Но дело было выправлено. Из огромного чугуна хозяйка достала новую порцию картофеля, горячего, дымящегося. Дети с жадностью набросились на еду.