Маркантонио повел его через длинный зал, расчищая дорогу угрозами и взмахами своих ручищ, словно отгоняя паразитов. Жестикулируя и гримасничая, кутилы дали им пройти, что вызвало новый приступ хохота. Благородный господин, издевались они, слишком знатен для подобной компании. Может, чума собьет с него спесь? Вот погодите, появятся у него бубоны, тогда-то он вспомнит, что является таким же смертным, как и ничтожнейший из людей. Чума всех уравняет. Да здравствует чума!

Наконец Просперо выбрался из этой гнусной толпы и, ведомый служанкой со свечой, поднялся по винтовой лестнице на второй этаж. Маркантонио следовал за ним. Он вошел в хорошо обставленную, просторную, но невероятно жаркую и душную комнату, окна которой были плотно прикрыты.

Девушка зажгла свечи в медных светильниках на столе. Маркантонио, вытирая красное лицо, страдальчески посмотрел на Просперо.

— Спаси нас Бог! Тяжелые испытания свалились на нас.

— А Генуя под сенью смерти впадает в разврат! Что ж, это весьма логично.

— Сейчас все перевернулось с ног на голову, господин. Люди изменились.

— И превратились в свиней, как я понимаю.

— Простите их, господин. Они потеряли разум от ужаса. Они пытаются утопить страх в пьянстве и дебошах. Помоги нам Бог. Тяжелые настали времена, когда мессер Дориа привел сюда французов, чтобы править нами. Сколько дураков послушало и поддержало его! А потом они прокляли все на свете и мечтают вернуться к тем временам, когда отец вашего благородия был здесь дожем. Господь да упокой его душу! — Маркантонио прервал себя. — А теперь — эта ужасная чума, посланная нам за наши грехи! Но вы приказывайте, ваше благородие! Чего желаете?

Нынче вечером он хотел только есть и спать. Завтра он отдаст дальнейшие указания.

Требуемое было немедленно предоставлено. Окна открыли настежь, чтобы впустить свежий воздух, несмотря на предрассудок, что так можно подхватить чуму. Ужин ему подали с извинениями за низкое качество. В лучшие времена хозяин всегда гордился своей кухней. Постелили ему в соседней комнате.

Эуфемии, девушке, светившей им, было приказано остаться на случай, если господину что-либо потребуется. Это была молодая черноволосая толстушка. Влажный алый рот улыбался, взгляд черных с поволокой глаз был призывен. Она была чрезвычайно усердна в стремлении угодить. Девушка налила ему воды для умывания, добавив туда уксус и уверив, что это — хорошее средство от заразы. Ему нужно быть осторожнее, и она поможет. Тут Эуфемия положила тлеющий уголь на медное блюдо и стала окуривать комнату ароматным дымом каких-то трав. О себе она сообщила, что не боится инфекции, так как носит амулет, освященный на гробе Иоанна Крестителя в церкви Святого Лоренцо. Ни за какие сокровища она не расстанется с ним. Но за исключением амулета его благородие может получить все, что ему угодно, из принадлежащего ей, уверила она, и призывная улыбка, и томный взгляд бархатных глаз девушки не оставили у него никакого сомнения относительно ее веры в силу талисмана. Она была абсолютно убеждена, что даже распутство не ослабит его действия.

Эуфемия ждала Просперо у стола. На ужин был подан вареный козленок. Девушка сказала, что это самая безопасная еда, которую только можно предложить его благородию, и повторила извинения Маркантонио. Козленок, на всякий случай, был сварен с уксусом. В конце трапезы она заставила Просперо выпить еще вина и показала ему пример, без разрешения налив себе. Она знала, что вино — терпкое и кислое, но это даже лучше: чума не возьмет.

Осмелев, служанка решила продолжить их знакомство и сказала, что он ей нравится.

— Ты очень добра, — пробормотал Просперо.

Еда подействовала на его усталое тело как бальзам. Всю прошедшую ночь он бодрствовал, весь сегодняшний день провел в седле. К тому же — душевные переживания. Сначала — придушенный Ломеллино, теперь вот — чума в Генуе. Все это вымотало его. Голова Просперо свалилась на грудь, и голос девушки, болтавшей о том, как она будет к нему добра, постепенно слабел, пока не затих совсем.

Проснувшись, он почувствовал, что его шею обвивает чья-то рука, а к щеке льнет женская щечка. Одним движением Просперо вскочил на ноги и отбросил девушку прочь скорее инстинктивно, чем обдуманно. Окончательно он проснулся, когда увидел ее белое лицо и алую линию губ. Затем, опомнившись, рассмеялся:

— Это чума виновата, наверное.

— Чума? — в вопросе слышалась надежда. — Вы думали, я больна?

— Да уж, ты точно чумная, девочка моя. Тебе надо носить другой амулет. Ее черные и еще недавно столь призывные глаза наполнились ненавистью. Она ушла.

С презрением пожав плечами, Просперо повалился на кушетку и тут же погрузился в сон без сновидений, не прерываемый даже звуками кутежа снизу, который окончился лишь с наступлением нового дня.

И вот благородный Просперо Адорно снова бежит, спасая свою жизнь.

Как Просперо писал впоследствии, он очень остро переживал оскорбления, и именно ярость была тем чувством, которое толкнуло его на побег. Он бежал не потому, что боялся умереть, а потому, что хотел жить. Очень тонкое различие.

Все произошло вечером следующего дня. И хотя он полностью осознавал в то время, чем это вызвано, однако только позднее понял, какую роль в его судьбе сыграл тот миг, когда он с пренебрежением отверг черноокую Эуфемию, и как несколько презрительных слов определили ход всей его дальнейшей жизни.

Утро после прибытия в Геную он провел в бесполезном скитании от одного патрицианского дома к другому, начав с дома Спинолы, дружба с которым давала ему право обратиться за помощью. Но дома оказались запертыми, не было никого, кроме сторожей. Все обитатели покинули свои жилища.

Чумной мор, который теперь пошел на убыль, опустошил город; пустые улицы, редкие, скользящие, как тени, прохожие, заколоченные дома, на многих дверях — красные кресты, знак болезни. А однажды ему встретилась повозка, увешанная колокольчиками, звон которых возвещал о ее ужасном назначении.

Просперо ничего не оставалось делать, как раскрыть свое инкогнито в банке Святого Георгия. В этом, не имеющем себе равных заведении, почти единственном в своем роде в Европе, он нашел одного из управляющих, мессера Таддео дель Кампо, который оставался на своем посту, несмотря на чуму. Под долговую расписку Просперо получил пятьдесят дукатов — сумму, вполне достаточную для утоления сиюминутных нужд и немедленного возвращения в Неаполь.

Пока они с мессером дель Кампо были заняты делами, к «Мерканти» неожиданно подъехали три высоких всадника, по виду — мошенники, в которых с первого взгляда была заметна военная выправка. Они потребовали провести их к Просперо. И не случайно: они напали на его след в Болонье, затем этот след привел их в Кьявари, и там, в самой большой гостинице, им сообщили о существовании почтовой связи с «Мерканти». Поэтому они и разыскали здесь беглеца.

Всадники спешились, с хохотом заявив, что птичка попалась, и потребовали от хозяина тотчас отвести их к Просперо. Маркантонио попытался отделаться от них по-хорошему:

— Откуда мне знать, где он сейчас?

В ответ на эти слова раздалась непристойная брань, так что если у Маркантонио и были еще какие-то сомнения по поводу прибывших, то теперь их не-осталось.

— Хочешь сказать, что он снова сбежал?

— Именно так, — ответил Маркантонио, и тогда Эуфемия, которая неслышно подкралась к нему, будто собираясь нашкодить, произнесла с сияющей улыбкой:

— Он вернется. Здесь его временное пристанище.

— Прячется здесь? Приезжает? Тем лучше. Ухмылка исказила физиономию мошенницы, когда Маркантонио жестами показал Эуфемии, как он расправится с ней потом.

— Может быть, вы войдете? В этом доме есть хорошее вино, — сказала Эуфемия.

Бандиты были так заняты вином и девушкой, что не обращали на Маркантонио никакого внимания. Однако Эуфемия не спускала глаз с хозяина таверны. Увидев, как он прокрался к двери, она поняла, что тот собирается перехватить мессера Просперо Адорно и своевременно предупредить его.