На мгновение он опустился на колени, чтобы удостовериться, что капитан еще жив. Затем быстро снял капитанский пояс и меч, развязал и снял плащ, а перевязью стянул руки жертвы за спиной. Он подтащил Ломеллино к зияющему люку. Вставлять капитану кляп он не стал: на это ушло бы слишком много времени, а Просперо не мог мешкать. Нужно было воспользоваться беспамятством капитана. Он бережно спустил тело по ступенькам, и обмякший Ломеллино остался сидеть у основания трапа. Закрыв люк, Просперо схватил плащ и портупею капитана, накинул плащ на плечи и уже на ходу застегнул пряжку портупеи.

Все нападение от начала до конца заняло не больше трех минут.

Надсмотрщик, дожидавшийся на нижней палубе, увидел высокую фигуру в плаще и плоской шапке, вышедшую из каюты и лениво спускающуюся по ступенькам. Алый плащ сверкнул в свете фонарей. Одна его пола закрывала нижнюю часть лица Просперо.

Надсмотрщик шагнул к нему.

— Все готово, капитан.

— Тогда — вперед, — произнес приглушенный голос. Взмахом руки Просперо приказал надсмотрщику следовать за ним. Тот спустился по кормовому трапу в баркас и взялся за румпель. Просперо занял место рядом с ним. Надсмотрщик ждал.

— А мессер Просперо? — поинтересовался он.

— Отчаливай! — послышалась из-под плаща резкая команда. Если все это и показалось надсмотрщику странным, он почел за лучшее воздержаться от замечаний.

Баркас оттолкнули от борта галеры, весла вставили в уключины, и суденышко направилось к берегу. Примерно на полпути, менее чем в четверти мили от галер Филиппино, кормовые огни которых были едва видны в ночи, человек в плаще потянулся и схватил лежащую на румпеле руку надсмотрщика.

— Поворачивай! — раздался приказ.

— Поворачивать? — переспросил надсмотрщик.

— Делай, что велят. И поживее.

Он опустил плащ. Лицо его казалось просто серым пятном в темноте, но что-то в его форме, возможно, отсутствие бороды, заставило надсмотрщика податься вперед и вглядеться внимательнее. Он тут же с проклятием вскочил на ноги, в точности исполнив то, что нужно было Просперо. Стоящего гораздо проще столкнуть за борт, и надсмотрщик немедленно туда полетел, не успев произнести и слова. Изумленные рабы побросали весла.

Просперо, уже стоящий там, где еще мгновение назад был надсмотрщик, изо всех сил навалился на руль.

— А теперь гребите, ребята! — воскликнул он. — Гребите к свободе. И гните спины так, как еще никогда не гнули. За нами будет погоня, и если они сумеют нас схватить, то всем нам гореть в аду. Налегайте, ребята!

В дальнейших объяснениях не было нужды. Послышался неуверенный смешок, а потом все шестеро гребцов принялись в один голос браниться по-испански. И тут же они, будто одержимые, навалились на весла, а Просперо крепко вцепился в руль.

Из воды раздались проклятия надсмотрщика, перемежавшиеся воплями о помощи. В ответ он получил лишь насмешки и издевательства от рабов, уже почуявших запах свободы.

— Вот теперь и поработай своим кнутом, сукин сын.

— Плыви, плыви, падаль.

— Чтоб ты потонул и был проклят, ублюдок!

Так продолжалось до тех пор, пока пловец еще мог их слышать. Лодка держала курс в открытое море.

Просперо бросил взгляд через плечо. По палубе «Моры» судорожно метались огоньки факелов.

Всю ночь напролет эти люди, воодушевленные надеждой, гребли так, как никогда не гребли под ударами кнута.

Примерно в миле от берега Просперо повернул баркас на запад и повел его вдоль береговой линии. Целью его была Генуя. Он отнюдь не преуменьшал опасности, подстерегающие их в пути и на месте назначения. Но у него не было выбора: он не смог бы обойтись без помощи друзей в Генуе. На портупее, которую он отобрал у Ломеллино, кроме меча и кинжала, висел еще и мешочек, в котором Просперо нашел золотую шкатулку для сладостей, тетрадь и шесть дукатов. Они-то ему потребуются сразу. Он хотел попробовать присоединиться к принцу Оранскому, идущему во Флоренцию, а заодно повидать свою матушку.

Гребцы так усердствовали, что на заре баркас уже подходил к заливу, где в складках холмистого берега прятался Лаванто. Море за кормой, окрашенное багрянцем рассвета, было чистым. Никаких признаков погони.

Они причалили в Лаванто. Просперо сошел на берег и зашагал в просыпающуюся деревню. Он разбудил все еще дремавших хозяев таверны и лавки и, когда вернулся на баркас, его сопровождал мальчик-носильщик, нагруженный хлебом, флягами с вином и полудюжиной рубах и шапок для людей, вся одежда которых состояла из холщовых кальсон. Он нес также пару пил, которыми собирался распилить кандалы на ногах гребцов.

Когда баркас покинул залив и огибал мыс, один из гребцов с тревогой показал за корму. На горизонте появился парус. Усиливающийся утренний бриз подгонял галеру, идущую следом.

Несомненно, погоню за ними выслали по всем направлениям. Это вполне мог быть один из кораблей преследователей.

Просперо, обрадовавшись бризу, приказал поднять треугольный парус. Ветер легко гнал баркас, а усталые люди ели, пили и освобождались от кандалов.

Когда они сделали все это, то были уже напротив деревни Бонассола, расположившейся над бухтой и сиявшей белизной домов на фоне серо-зеленых оливковых деревьев.

Их быстро догоняла галера, она была уже милях в трех за кормой. Меньше чем через час их настигнут. Конечно, если это погоня, а такое не исключено. Это был бы конец. Рабов запорют до смерти. Что касается самого Просперо, то даже влияние дель Васто не спасет его.

— Мы должны повернуть к берегу, — решил Просперо ко всеобщему облегчению.

На золотом пляже у Бонассолы он разделил свои скудные средства, по полдуката на каждого, получив в ответ благодарность и благословения. Когда гребцы, облобызав его руки, разошлись, он в одиночестве поднялся в деревню. Там он нанял мула и проехал на нем миль двадцать вдоль побережья до самого Кьявари, где сменил мула на почтовую лошадь. С наступлением сумерек он был под стенами Генуи.

Звон к вечерней молитве Пресвятой Деве Марии уже раздавался с башен, когда Просперо приближался к Порто-дель-Арко. Он подстегнул кобылу, чтобы миновать ворота прежде, чем они закроются. Невдалеке от него раздался звук другого колокола, резкий и настойчивый, словно полный угрозы В колокол бил человек, ведущий несколько запряженных в высокую повозку мулов. Сзади шли двое со странными, похожими на кошки орудиями в руках.

— Ты что, не слышал колокола? — проворчал один из них и, не дожидаясь ответа, потащился дальше.

Часовой, отдыхавший на ступенях караульного дома, без любопытства посмотрел на Просперо. Никто не окликнул его. В то время, как вся Италия была объята огнем войны, здесь, в Генуе, казалось, вообще о ней не знали.

Просперо ехал по Виа-Джулия, мимо Сан Доминико, по Кампетта, потом — по суживающимся улочкам, карабкающимся вверх к Сан-Сиро, где жил Шипьоне де Фиески, на которого он сейчас рассчитывал. По мере продвижения его охватывало гнетущее ощущение неестественной атмосферы в городе, практически парализованном и безжизненном. Ощущение это возникло не только из-за безлюдности улиц, но еще и потому, что те, кого он встречал, двигались с поспешностью диких животных, стремящихся поскорее укрыться от врага. В этот теплый летний вечер на улице не было ни прохожих, ни гуляк, ни праздных компаний. Эхо от копыт его лошади лишь делало заметнее могильную тишину города. Наступающую темноту немного развеяли огни загоревшихся окошек и свет, лившийся из гостеприимно распахнутых дверей. Даже гостиницы казались вымершими, кроме одной, что у Сан Доминико. Слепящий свет ее окон и буйное веселье выплескивались на черную пустую улицу. По крайней мере, здесь были живые и веселые люди, хотя Просперо показалось, что ликование их несколько чрезмерно. Шум резал его обострившийся слух, действовал на нервы, что, конечно, объяснялось общим состоянием романтической души Просперо. В этом веселье было что-то святотатственное. Просперо мысленно уподобил его хохоту упырей в покойницкой. И в этом он оказался существенно ближе к истине, чем смел предполагать.