«Так вот почему ушел полицай! — подумала я. — Здесь румынская сигуранца, и черная совесть полицейского может оставаться спокойной, если человек направился туда».
Толина мама оказалась очень приветливой и еще молодой женщиной. В нескольких словах я рассказала ей о цели своего прихода. Упоминание имени Нюси Овечкиной, казалось мне, было достаточным, чтобы вызвать к себе доверие.
— Я не могу вас повести к себе, — сказала Толина мать, — Леня уже арестован, и наша квартира под подозреиием, а во дворе, как вы уже знаете, расположилась сигуранца. Идемте со мной, я поведу вас в другое место, где вы переночуете. Толя зайдет к вам.
Дом, куда она привела меня, находился близко. Я подождала во дворе, пока она зашла в квартиру и вскоре вышла оттуда в сопровождении мужчины средних лет.
— Знакомьтесь, это Миша, у которого вы останетесь ночевать. А я пойду домой, а то уже поздно.
— Заходите, пожалуйста, — предложил мне Миша. — В первой комнате живет немецкий офицер, — предупредил он.
Мы прошли через большую, неуютную комнату в маленькую.
— Садитесь, — пригласил Миша, — я сейчас подогрею обед и накормлю вас.
И только сейчас я почувствовала, как голодна. Миша растопил плиту, и через полчаса все было готово.
В это время в комнату вошел Толя — молодой человек лет двадцати двух, среднего роста, плотный, с чистым, белым лицом и нежным девичьим румянцем. Только лицо было сурово не по возрасту. Ни тени улыбки, темные красивые брови сдвинуты, губы сжаты. Толя поздоровался со мной и попросил выйти с ним на минуту к воротам. Мы вышли. Он задал мне несколько коротких вопросов: откуда я узнала его адрес, зачем сюда приехала и вообще кто я такая. Так же сжато и коротко я отвечала ему.
— Разве Нюся не предупредила вас о нашем существовании? Она обещала предупредить.
— Нет, она ничего мне не говорила.
— В таком случае вы вправе отнестись ко мне с недоверием, Нюся совершила ошибку. Мне нужно только узнать у вас, как попасть к ней, для этого я и приехала…
Я коротко рассказала Толе о нашей, так неожиданно порвавшейся связи с Нюсей, прибавив, что сама я из Севастополя, жена моряка. Толя слушал молча, лицо его не меняло своего сурового выражения. Когда я кончила, он сказал:
— Завтра кто-то из нас — я или Миша — укажет вам дорогу в Аргин, а сейчас идите к Мише. До свиданья!
Стол был накрыт, но Мишу я застала расстроенным, так как, желая мне угодить, он сжег в угольки семечки — «деревянный десерт», как называл их мой папа.
Миша накормил меня, будто я была самой дорогой гостьей, которую он давно ждал и вот, наконец, дождался. За дверью возился офицер, укладываясь спать. Вскоре раздался его храп. Тогда Миша шепотом спросил:
— Кто ты, откуда и зачем пришла? Рассказывай!
Это «ты» в устах Миши, впервые видевшего меня, звучало как-то доверительно, по-товарищески.
Я в кратких словах рассказала все о себе. Когда окончила свое повествование, Миша произнес:
— Я верю тебе, чувствую, ты рассказала правду. Но знай: комната, в которой ты находишься, — под большим подозрением, ты здесь не в безопасности. Моя жена недавно арестована. Наверно, уже расстреляна в гестапо…
Голос у Миши дрогнул, лицо передернула судорога, и он замолк. Я опустила глаза, потому что видела, как он мучительно старается совладать со своим волнением. Но, взяв себя в руки, он продолжал:
— Мой пасынок, ее сын от первого мужа, ушел к партизанам. А жена была так неосторожна! Сын успел скрыться, а мать взяли.
Миша тяжело вздохнул, встал и подошел к окну. Наступило молчание. Он стоял у окна, завешенного черным шерстяным платком, и нервными движениями перебирал книги, в беспорядке наваленные на подоконнике.
Вдруг Миша резко повернулся, выпрямился, будто стряхнул с себя тяжесть, подошел ко мне, сел и начал рассказывать:
— Я работаю в одной немецкой части, специально пошел туда, где можно больше знать и сильнее вредить. Возможно, за мной следят, пока я еще жив и на свободе, чувствую, что доживаю свои последние дни…
— Но почему же ты тогда не уйдешь в лес? — спросила я.
— Почему? Я нужен здесь, пока еще, как видно, обо мне им неизвестно. Жена, очевидно, не выдала меня, не стоит паниковать. Ну, а теперь давай ложиться спать, завтра надо встать пораньше. Мне нужно успеть до работы отправить тебя в Аргин.
Миша постелил мне постель на одной из двух кроватей, стоявших в комнате. Наверное, подумала я, эта кровать принадлежала его жене. Гася свет, он сказал с беспокойством в голосе:
— Фриц, пожалуй, заподозрит любовную историю.
«Неплохо, конечно, если фриц подумает именно так, а не иначе, но человеку чистой души невольно становится неприятно», — подумала я.
В шесть часов утра мы поднялись. Миша побежал куда-то, чтобы достать молока к завтраку и накормить меня на дорогу. В это время пришла взволнованная Толина мать.
— В городе облава, — сказала она, — проверяют у всех документы, вам нельзя выходить из дому, я прибежала предупредить.
Миша вошел, бережно неся в маленькой кастрюльке молоко.
— Вот неудача, — сказал он, узнав об облаве, — а я хотел устроить ее на машину. Ну, ничего, я знаю, какими улицами обойти облаву.
— Мне надо спешить на работу, желаю удачи, — прощаясь, сказала Толина мама.
— Кушай как следует, — уговаривал Миша, — тебе придется пройти десять километров. Попытаюсь устроить тебя на машину, но боюсь, что помешает облава.
С какой заботливостью собирал меня Миша в дорогу! Несмотря на все протесты, он вручил мне сверток с едой и даже не забыл положить в мешочек семечек, на этот раз лишь немного подгоревших.
— Погрызешь по дороге, будет не так скучно идти, — пояснил он.
Заметив у меня помятую картонную коробочку, где лежало несколько папирос, Миша немедленно выбросил ее, а папиросы переложил в маленький дамский деревянный портсигар, аккуратно сделанный и хорошо отполированный.
— В портсигаре твои папиросы не поломаются, а в коробке носить их неудобно. Это Толина работа, он сделал.
Простенький, маленький деревянный портсигар лежит сейчас передо мной. Он для меня очень дорог. Нет больше тех рук, которые его сделали, и нет больше тех рук, которые его мне подарили. Сколько могла бы рассказать эта деревянная коробочка!..
— Не бойся, — подбодрил меня Миша, когда мы вышли за ворота, — я благополучно выведу тебя на дорогу, мы не попадем в облаву.
Да я и не боялась, чувствовала себя совершенно спокойно, уверенная в том, что Миша достаточно осторожен, и вполне ему доверяла.
Возле какого-то двора, наполненного машинами, я подождала Мишу, который вел переговоры с шоферами.
— Жаль, сейчас ни одна машина не идет в Аргин, — сказал он, выходя оттуда, — но я условился с шоферами: завтра, когда ты будешь идти из Аргина в Симферополь, они подберут тебя на дороге и довезут.
Вскоре мы благополучно вышли из города на дорогу. Впереди трусила подвода. Миша бросился ее догонять, но оказалось, что она не по пути.
— Вон на ту дорогу тебе надо свернуть, — сказал Миша, — иди прямо по ней. Я провожу тебя до перекрестка.
На перекрестке мы расстались. Я несколько раз оборачивалась: Миша стоял и смотрел мне вслед.
Проселочная дорога была совершенно пустынна. Ни машина, ни подвода не нагнали меня, не встретился ни один человек. Дорога приближалась к холмам, покрытым лесом. Стояла золотая крымская осень, приятно пригревало солнце, даже стало жарко, и я сняла свое легкое пальто. Я чувствовала себя бодро, дорога не утомляла: ведь с каждым километром приближалась цель похода, а в Симферополе с нетерпением ожидали моего возвращения Вячеслав и Николай. Но мысли снова обратились к Карасубазару.
Что за чудесные люди! Невольно вспомнились прочитанные книги — воспоминания старых революционеров, которыми я раньше так увлекалась. Морозов… Bepa Фигнер… Могло ли тогда прийти в голову, что в самом недалеком будущем внезапный и страшный поворот возродит и вызовет к жизни новых Фигнер и Морозовых. Я преклонялась перед нравственно чистыми образами старых революционеров, теперь я склоняю голову перед людьми моих дней.
