Его трясло и качало на полу, как на палубе корабля, попавшего в сильнейший шторм. Свистели и взрывались бомбы. Сверху что-то с грохотом рушилось — штукатурка, камни, балки. В клубах дыма и пыли раненый едва не задохнулся. Под кроватью стало вдруг темно, как будто наступила ночь. Шевкет потерял сознание.

Внезапно наступившая тишина вернула его к действительности; охватил страх — заживо погребен! Шевкет протягивал руки — натыкался на камни. Лихорадочно стал разгребать их… Вскоре блеснул дневной свет. Шевкет выполз наружу. Все было исковеркано и разрушено; под тяжестью камней и обломков дерева лежали убитые на своих кроватях раненые. Шевкет стал кричать и звать на помощь. Наконец, во дворе кто-то его услышал, к окну приставили лестницу, по которой взобрался краснофлотец..

— Ты жив? — спросил он, появившись в пустом проеме окна. — А мы думали, что здесь никого в живых не осталось.

С большими трудностями спустили Шевкета с третьего этажа разрушенного здания госпиталя и перенесли в одну из пещер, где лежали оставшиеся в живых раненые. Здесь и нашла его Шура. Ночью Шура вернулась. Вслед за ней с раненым Шевкетом на плечах, низко согнувшись под тяжелой ношей и осторожно переступая с камня на камень, шел его друг — краснофлотец Файтанджи.

Все больше и больше прибывало под скалы раненых. Все чаще по вечерам подходила к обрыву машина и увозила их в Камышевую бухту для эвакуации. Но число раненых не уменьшалось, а увеличивалось.

Нам рассказывали, — да и сводки об этом говорили, — что по всей линии фронта идут беспрерывные ожесточенные бои. Десять, пятнадцать немецких атак в день сменяются нашими контратаками: блиндажи, окопы, высоты по нескольку раз в день переходят из рук в руки. В кровавых боях фашисты завоевывали не километры, а метры севастопольской земли.

Тридцатую батарею капитана Александера немцы засыпали снарядами сверхтяжелой артиллерии. Поврежденные за день орудия ночью починялись краснофлотцами, и наутро батарея снова стреляла. Но когда наши части стали постепенно отходить, 30-я батарея оказалась окруженной.

Капитан Матушенко рассказывал, что до 22 июня к нему на батарею возле Константиновского равелина, которой он теперь командовал, приходили отдельные прорвавшиеся бойцы. Они говорили, что на 30-й батарее оставалось человек четыреста (вместе с морскими пехотинцами и бойцами Приморской Армии). Помкомбат Василий Окунев погиб на командном пункте батареи, который немцам удалось забросать гранатами.

Немцы поставили у выхода из-под массива танк, думая запереть гарнизон. Но по ночам моряки группами в пятьдесят-шестьдесят человек со страшным шумом, стрельбой, криком, бросая гранаты, пробивались сквозь блокаду. Десять-двадцать человек прорывались живыми, остальные были убиты или попадали в плен ранеными. Тогда гитлеровцы стали лить бензин в щели, бросать дымовые шашки. Наконец на 30-й произошло два больших взрыва. Мы слышали грохот, видели огонь и дым. Стало ясно, что оставшиеся на батарее моряки и пехотинцы взорвали себя.

Бесчисленное множество подвигов совершали в те дни защитники Севастополя. Весть об этих подвигах быстро разносилась, передавалась из уст в уста.

Как-то перед рассветом к нам под скалы принесли раненых с передовой, среди которых находился сержант Ахтиаров. Днем, в перерыве между бомбежками, он рассказал нам о подвиге связиста его части Девитярова.

— Мы сидели в окопах, ждали немецкой атаки, — говорил Ахтиаров, — пятой или шестой в этот день, точно не помню. Перед окопами валялись трупы убитых нами фашистов. От взрывов бомб и снарядов земля дрожала. Наша артиллерия молчала — берегли снаряды. Вот замолкли и пулеметы: кончились ленты. Прервалась связь с соседней частью. Внезапно вражеский огонь был перенесен в глубь обороны. Мы увидели немецких солдат. Они бежали к нашим окопам: пьяные полуголые, озверелые, что-то орали, беспорядочно стреляли из автоматов. Психическая атака! Этим нас не запугаешь. Но немцев было много, гораздо больше, чем нас.

Я слышал, как в этот момент наш командир отдал приказание Девитярову: восстановить связь с соседней частью.

В предыдущей атаке мы истратили почти все автоматные и винтовочные патроны, били теперь редко, наверняка. Приходилось без выстрела подпускать немцев почти вплотную к окопам. Приготовив гранаты, ждали команду. Вот уже совсем близко… Командир крикнул: «За Родину! За Севастополь!» и бросил гранату. Не давая немцам опомниться, едва не попав под осколки собственных гранат, мы выскочили из окопов… Во время штыкового боя я упал, был ранен в бедро. Хотел вскочить, но от боли потемнело в глазах, и я снова упал.

Приподнявшись на локте, я оглянулся: наши теснили немцев в сторону от окопов. Вправо увидел Девитярова. Пригнувшись, он бежал через поляну: хотел восстановить линию связи. Вдруг я заметил, что вслед за ним от куста к кусту перебегают немецкие автоматчики, стремятся его окружить. Девитяров же ничего не замечал. Я опять попытался вскочить и чуть не потерял сознание. Видел, как охотятся за товарищем, но ничем, ничем не мог ему помочь! Я стал орать: «Девитяров! Обернись, черт! Обернись, дьявол!» Он, конечно, не слышал меня, но внезапно обернулся, заметил автоматчиков и бросился в кусты.

Автоматчики сжимали кольцо. Но вот пошатнулся и упал один из них, сраженный пулей Девитярова. Через минуту свалился второй. Третий выронил из рук автомат, схватился за бок и побежал назад. Остальные попятились и скрылись.

Вдруг я увидел немецкий танк. Он-то и высадил в нашем расположении десант автоматчиков. Танк помчался по поляне туда, где скрылся Девитяров. В это время невдалеке разорвался снаряд, взрывной волной меня подхватило и ударило о землю. С минуту я не мог пошевелиться, скованный страшной болью, потом опять приподнялся.

Ветер рассеял дым, и я увидел Девитярова. Он стоял возле куста и подвязывал к поясу гранаты. Я все понял!..

Потом он вскинул голову и ринулся навстречу танку… Блеснул огонь, раздался взрыв. Подбитый танк остановился…

Ахтиаров умолк. Потом тихо заключил:

— А сколько есть таких, как Девитяров, о подвигах которых могут рассказать лишь земля да обгоревшие камни…

Мы с Наташей занялись перевязкой раненых. Я все украдкой поглядывала на Ахтиарова: он полулежал, прислонившись к скале, его глаза были устремлены на море, туда, где синела линия горизонта. Плотно сжатые, резко очерченные губы и темные брови, сдвинутые к переносице, придавали болезненно изможденному лицу суровое выражение. Нога, похожая на колоду, была прибинтована к шине. Рана причиняла Ахтиарову большие страдания, но он переносил их стоически — так как и другие. Постелью раненым служили скалы да солдатская шинель. Только одно преимущество было здесь перед Инкерманским госпиталем — это свежий, чистый морской воздух.

Почти, месяц, как немецко-фашистские войска штурмуют Севастополь, и все же он жив, и мы привыкли к вечному грохоту, орудийной пальбе, постоянной опасности. Теперь я знаю, что это были последние дни Севастополя, но тогда… Тогда мы ничего не знали и не хотели знать. И если я говорю — мы, то имею в виду не только нас, но решительно всех, кто находился на территории осажденного Севастополя и его окрестностей. Однако сводки были все более неутешительными. Теперь каждый день наши части оставляли то одну, то другую позицию. По всему чувствовалось, насколько серьезно положение.

Если раньше 75-я тяжелая зенитная батарея над нашей головой стреляла, не жалея снарядов, даже по одному самолету, то теперь, когда вражеские самолеты налетали стаями и засыпали ее бомбами, зенитки молчали. Только одиночные выстрелы говорили о том, что батарея жива и не сдается, но стрелять ей нечем.

В Севастополе было два аэродрома: на мысе Херсонес и на Куликовом поле, у самого города. Фашисты засыпали эти аэродромы снарядами и бомбами. И все же в этом аду наши героические летчики умудрялись поднимать в воздух свои самолеты. Не успевал летчик набрать высоту, как на него набрасывались вражеские стервятники. Но летчики не отступали, дрались один против десяти, даже прорывались, летали на линию фронта и за нее, бомбили немецкие позиции и тылы!