Работали ежедневно, без выходных, с рассвета до сумерек, почти беспрерывно чистили картошку. Руки мои стали черными, от напряжения на правой руке растянулось сухожилие и образовалась небольшая опухоль. По окончании работы я спешила скорей домой, чтобы успеть дойти до темноты и комендантского часа, когда хождение по городу запрещается. Дома был адский холод, температура не поднималась выше одного-двух градусов тепла.

Так прошло полтора месяца. Срок моей прописки кончился. По справке о продлении лечения, которую я снова получила от доктора Гольденберга, меня еще раз прописали, но скоро и этот срок истек. Тогда комендант без дальнейших разговоров сказал мне:

— Вэг!

Я пришла в столовую, села на скамью, сгорбилась и закрыла лицо руками. Все было понятно без слов. Окружившие меня товарищи сочувствовали моему горю, а Иван Иванович со злостью ругал фашистов.

Сочувствие ободрило меня. Созрело новое решение. Я попросила шеф-повара:

— Иван Иванович, отпустите на три дня в Бахчисарай, я еще раз достану пропуск.

— Хорошо, иди. Но смотри не оставайся там, а то пропадешь от голода, возвращайся обратно.

И я отправилась в путь.

В эти годы вражеской оккупации я поняла, что если у человека есть вера в нашу победу, то все удары жизни, как бы они ни были сильны, не только не ослабляют энергии, но вырабатывают какой-то неисчерпаемый ее запас.

Тошно мне было видеть снова Бахчисарай, но сердце стремилось к встрече с родными. Опять кривые улочки, речка Чурук-су, ханский дворец, екатерининская миля у дверей дома, деревянная лестница на второй этаж и убогая комната. Бледное, измученное лицо мамы. Отец снова ходил в школу и преподавал. Но лицо у него было какое-то странное, изменившееся, бледное, с припухшими глазами. Жить моим родителям стало чуть легче: я хоть немного, но помогала, и мальчик был со мной.

Снова я обратилась к Гольденбергу, и снова мне хотелось сказать ему что-нибудь хорошее, намекнуть на то, чтобы он не доверял гитлеровцам, скрылся бы, нашел пути к «Большой земле». Но его неразговорчивость и мысль о жене-татарке опять заставили меня молчать.

Через три дня с новым пропуском в сумке я возвращалась в Симферополь. Но только успела ступить на улицы города, как мое внимание привлекла кучка людей, столпившихся возле какого-то приказа, приклеенного к стене дома. Я подошла и стала читать. Не было печали! От одной беды избавилась — другая валится на голову: объявлена новая мобилизация в Германию. До сих пор она меня не коснулась: в Бахчисарае, где почти исключительно татарское население, не было ни одного набора.

И опять заработала мысль, изобретая разнообразные выходы из положения. Придя домой, я долго не ложилась спать, мы с сестрой думали, как избавиться от угона в Германию. Через несколько дней я снова временно прописалась и опять работала в столовой. Что же касается мобилизации, то я просто решила не являться на биржу и ждать дальнейших событий. Двери биржи были открыты для тех, кто туда входил, но захлопывались, как дверцы мышеловки, за каждым переступившим порог. Кто не являлся на биржу, за тем полицаи приходили домой. Многие девушки и женщины разбежались по деревням, пытаясь скрыться от мобилизации, но полицаи, как псы, гонялись за ними, хватали и препровождали на биржу, откуда была одна дорога — на вокзал и в эшелон. Были случаи, когда девушки выбрасывались из окон биржи и разбивались о камни мостовой или бросались под колеса поезда. Наиболее смелым женщинам удавалось все же скрыться в прилесных деревнях, где хозяйничали партизаны, даже уходить к ним в лес.

За большие деньги и золото можно было, правда, купить справку о заболевании какой-нибудь страшной для немцев болезнью, вроде туберкулеза. Таких больных в Германию не брали.

Меня, очевидно, спасла временная прописка, никто за мной не пришел. Когда миновала опасность этой уже не первой, но и не последней мобилизации, я стала добиваться постоянной прописки.

Долго тянулась мучительная канитель, описание которой не представляет особого интереса. Много я истрепала нервов, но все же добилась своего.

В последнее время фашистские газеты начали без умолку кричать о предателе Власове и его армий, призывая всех вступать в нее. Какой-то капитан Ширяев без конца выступал со сцены симферопольского театра, расписывая прелести службы в пресловутой РОА. В городе появилось несколько власовских офицеров, которых можно было отличить от немецких лишь по трехцветной кокарде на фуражке.

Мы с сестрой как-то проходили мимо так называемого «пункта армии Власова» и были свидетельницами разговора группы симферопольцев с власовцами.

— Как вы попали во власовскую армию? — спросил кто-то из горожан у одного из этих изменников.

— Я служил на Кавказе в советских войсках, меня ранило в руку. Таким образом, как видите, — сказал он, заученно улыбаясь, — я пролил кровь за советскую власть. Когда отступали, спрятался у своей тетки. Пришли немцы — вступил во власовскую армию.

При этих его словах злость вспыхнула в моем сердце, но я сдержалась, боясь, чтобы какое-нибудь неосторожное слово не вылетело из моего рта.

— А скажите-ка, — послышался чей-то вопрос, — как вы мыслите себе «освобождение»? Что же после войны будет в России — немецкая или русская власть?

— Конечно, русская, — ответил офицер. — Гитлер только поможет нам освободить Россию от большевиков.

— Но ведь Гитлер даром не будет вам помогать?

— Конечно, — ответил офицер, — мы за это заплатим.

Тут уже я не выдержала:

— Чем заплатите, территорией?

Офицер повернул ко мне лицо, и глаза наши встретились. Власовец прочел в моем взгляде такое, что заставило его отвернуться. Деланно равнодушным тоном он ответил:

— Нет, зачем же территорией, мы достаточно богаты и сумеем расплатиться…

Люди, стоявшие рядом со мной, понимающе переглянулись.

Я подошла к другой кучке людей, чтобы послушать, о чем говорят там.

— Значит, вы русские и стреляете в русских? — спросил власовца высокий худой старик.

— Нет, нам не приходится стрелять: как только мы идем в атаку и сближаемся с русскими войсками, мы сейчас же останавливаемся, опускаем оружие и кричим: «Мы власовцы — ваши братья и не будем в вас стрелять, переходите к нам!» И все тотчас же бросают оружие и перебегают к нам. Таким образом, мы никогда не проливаем кровь наших братьев, — соврал в ответ власовец.

На лицах промелькнули улыбки, а кто-то даже рассмеялся. Предатель насторожился, взглядом обвел окружающих. Но у всех снова было непроницаемое, каменное выражение лиц.

Несмотря на усиленную агитацию, пункты власовской армии пустовали, так как жители отнюдь не горели желанием вступать в ее ряды. Никто и не заметил, когда они закрылись и прекратили свое существовани.

Наступила весна. Нам сказали, что через несколько дней столовая закроется на ремонт недели на две и станет после этого рестораном.

Бологовской часто приходил к нам в столовую с гитлеровскими офицерами, бодро и оживленно объясняя им что-то по-немецки. Если заходил еще какой-нибудь немец, Бологовской энергичным жестом выбрасывал руку вперед с возгласом: «Хайль Гитлер!».

Сегодня он во время своего очередного посещения Кухни неожиданно спросил меня:

— Женя, скажите, по каким дням вы бываете выходной?

Теперь я уже имела выходные дни.

— По средам, — ответила я, ничего не подозревая.

— В среду я приду к вам в гости утром, часов в десять, — произнес он своим обычным тоном пшюта.

— Приходите лучше к вечеру, когда Леля будет дома, — сказала я.

— Что я буду делать с двумя женщинами? Нет уж, с меня хватит одной, — с ничем не прикрытым цинизмом заявил Бологовской, нагло прищурив свои близорукие глаза. — Так помните, в среду утром я буду у вас!

В среду я ушла из дому в восемь часов утра и пришла домой только к вечеру. Соседка сказала, что вскоре после моего ухода приезжал на велосипеде какой-то мужчина и был удивлен тем, что не застал меня дома.