— Иди в камеру, бери свои вещи и отправляйся к воротам, — приказал комендант. — Тебя забирают в мастерские. Живо! — приказал он грозно.

Николай опрометью бросился бежать. Какие у него вещи? Одни грязные лохмотья, он сам не знает, зачем бежит за ними. Но все же вбегает в камеру, лихорадочно засовывает свою рваную шинель в мешок, сует его под мышку, хватает котелок и мчится к воротам тюрьмы. Перед воротами замедляет шаг — неужели правда? Часовой раскрывает ворота. Николай на секунду приостанавливается, не веря собственному счастью, а потом решительным шагом переступает черту, за которой остаются высокие тюремные стены. Путь ему преграждает пожилой гитлеровский офицер.

— Николяй Сторожьенко? — спрашивает он.

— Да, — отвечает Николай и снова тревожная мысль: вот сейчас разъяснится обман!

Офицер показал на грузовую машину:

— Шнеллер!

Николай полез в кузов.

Пленные во главе с Вячеславом и вольнонаемные — русские, работавшие в мастерских, встретили Николая, как брата. Поделились с ним хлебом и вареной картошкой.

К вечеру я пошла к Вячеславу и застала у него чисто вымытого, радостного и счастливого Николая. Впрочем, трудно было сказать, кто в этот вечер был счастливее: Николай, Вячеслав, его мать или я. Этот вечер положил начало нашему союзу.

— Прежде всего, — сказал Николай, — надо вызвать сюда Нюсю Овечкину. Она живет в деревне Аргин, где-то под Карасубазаром. Завтра я ей отправлю записку с одним знакомым шофером, через нее мы свяжемся с партизанами.

Николай производил впечатление спокойного и волевого человека. Мы с Вячеславом, не сговариваясь, единодушно признали его главой нашего союза.

Николай под руководством Вячеслава начал осваивать авторемонтное дело. Правда, обучали его не столько работать, сколько саботировать: пленные и рабочие старались производить ремонт как можно медленнее и хуже, кое-когда даже совсем выводили из строя ремонтируемые тракторы.

Каждый день к вечеру мы все собирались у Вячеслава, иногда у меня. Ожидали приезда Нюси.

Как-то я призналась Вячеславу в своих подозрениях против него после нашей первой встречи.

— А тебе разве не приходило в голову, что я тоже могу быть провокаторшей? — спросила я его. — Ведь ты меня не знал.

— Нет, — ответил Вячеслав, — ни одной минуты. Такую записку провокаторша не могла написать. Женщины, интересующиеся гитлеровцами, на нас, пленных, не обращают никакого внимания.

Николай взял гитару и, перебирая струны, вполголоса запел:

За нами холодное море, И рвутся снаряды вокруг, Дымится в развалинах город, Сжимается вражеский круг…

Вячеслав тихонько подтягивал, а я, притихнув, вслушивалась в каждое слово этой, рожденной в Севастополе, песни.

— Как ты попал в плен? — спросила я Николая, когда он, окончив петь, отложил в сторону гитару. — И что делал до войны?

— В детстве, — начал Николай, — я, конечно, ходил в школу и одновременно обучался сапожному делу. Сделался хорошим сапожником и шил модельную обувь. Потом увлекся физкультурой, окончил физкультурную школу и работал преподавателем. Жил в Керчи до начала войны. Военную службу проходил во флоте и, когда началась война, был снова призван. Всю осаду защищал Севастополь — сначала на четырнадцатой береговой батарее в Стрелецкой бухте, а потом на передовой. В последние дни обороны Севастополя я находился в разведке. Мои товарищи были убиты. Когда отступали наши последние части, я дошел до Казачьей бухты, но обогнуть ее, попасть на мыс Херсонес, уже было нельзя. Немцы подтянули орудия и пулеметы и взяли дорогу под перекрестный огонь. Я остановился и смотрел — всех косили насмерть. Тогда я бросился в бухту и переплыл ее, загребая рукой в лубках, как веслом. В плен попал под скалами аэродрома и объявил себя рядовым. Ты знаешь, ведь я комиссар.

— Комиссар! — восхищенно воскликнула я, — Как хорошо, что тебя никто не выдал.

— А если бы ты знала, что пришлось мне вытерпеть в плену, — продолжал Николай, — как издевались над нами санитары, приставленные для ухода за ранеными. Вот уж, надо сказать, «нежно» ухаживали! В час обеда, когда нам полагалось получить ложку бурды, санитары не подносили ее раненым, а заставляли их самих ползти к мискам. Кто не мог идти — полз на четвереньках, а кто не мог держаться на четвереньках — на животе, палачи-санитары заставляли всех ползти, даже умирающих, избивая «непослушных» своими подкованными сапожищами. Из Севастополя пригнали нас сначала в Бахчисарай на высокую гору, это было уже осенью. Кормили раз в день, замешивая отруби в холодной воде из речки. Спать мы ложились в ямки, вырытые в сырой земле, мокли под проливным дождем. Утром не все поднимались, каждый день несколько человек навсегда оставалось лежать в своих ямках…

Потом здесь уже, в Симферополе, каких только издевательств не натерпелись мы этой зимой! Когда не было никакой работы, нас заставляли целый день перетаскивать дрова, сложенные во дворе тюрьмы, с одного места на другое. Когда ефрейтору надоедало за нами следить и он уходил, немец-часовой, охранявший нас, разрешал бросить эту бессмысленную работу и отдыхать, спрятавшись за штабелями.

Однажды гитлеровские офицеры, решив поохотиться за зайцами, взяли нас с собой вместо гончих собак. Дав каждому в руки палку, они заставляли кричать, шуметь, бить палкой по кустам, выгоняя зайцев, в которых они стреляли. Выбившись из сил, я опустил палку и медленно побрел, офицер взял автомат из рук солдата и направил его на меня. Я решил: пусть стреляет, и не прибавил шага. Офицер все же не выстрелил. Затем гитлеровцы расстелили скатерть на снегу и уселись выпивать и закусывать. Мы, как свора голодных собак, лежали вокруг, тяжело дыша от усталости. Собак и тех хозяин кормит, когда берет с собой на охоту, а эти, нисколько не смущаясь, ели перед нашими голодными глазами, как будто мы не только не люди, но даже и не собаки, а нечто совсем неодушевленное…

А сколько раз нас принуждали вступать «добровольцами» в гитлеровскую армию, грозя в противном случае окончательно заморить голодом! Мы с Вячеславом не поддались и других агитировали быть стойкими.

Мы спасались тем, что, когда нас посылали разгружать поезда, применяя всякие хитрости, крали муку, кукурузу, картофель, а потом, разведя костер, варили все это в железных банках. Я даже до такой наглости пошел, что заскакивал в комнату нашего начальника — офицера, в то время, когда он выходил, открывал шкаф, где У него стоял постоянно действующий самогонный аппарат, отливал в банку спирт и убегал.

— Вот так я жил до тех пор, пока вы, товарищи, не выручили меня! — заключил рассказ Николай.

В это время целыми днями я безуспешно бегала по городу в поисках работы. Без биржи никто не мог меня взять на работу, а на бирже действовал новый закон, запрещающий безработным поступать в русские учреждения. Разрешалось работать только на обслуживании немецких частей или на стройках укреплений Севастополя, Керчи, на Перекопе. Иногда я заходила на биржу в надежде, что попадется какая-нибудь подходящая работа, а в то же время опасалась, как бы меня не сцапали и не направили на стройку укреплений. Это было еще хуже, чем работать при немецких частях, куда я принципиально не шла.

Однажды, когда я вертелась на бирже, на меня обратила внимание начальница этого «милого» учреждения и подозвала к себе.

— Хотите работать хозяйкой у немецкого генерала? — спросила она.

Проклиная свою неосторожность и думая о том, как бы скорее отсюда улизнуть, я прикинулась смущенной такой «высокой» честью:

— Знаете, я боюсь, и не могу на это решиться, Быть хозяйкой у генерала… Это ведь не то, что у какого-нибудь простого офицера! Я плохая хозяйка, и он может быть недоволен мною. Нет, право, я боюсь, — повторяла я в ответ на все доводы начальницы.