Я была несказанно рада, потому что в последнее время, забыв о прошлых обидах, он снова начал «оказывать мне особое внимание», и это серьезно тревожило меня.

Вместо Бологовского назначили какого-то господина Нагорного — человека лет тридцати, который старался показать, что он не просто начальник, а концентрат энергии и строгости. По столовой и кухне он всегда ходил большими тяжелыми шагами, совал свой нос в каждую кастрюлю. Все было ясно: так ведут себя гитлеровцы, а Нагорный старался копировать своих хозяев. Начальственный осмотр, как обычно, заканчивался выпивкой и хорошей закуской в кабинете «Степки» — нашего зава. Начальство из отдела питания городской управы часто посещало кабинет развратника, пьяницы и обжоры «Степки».

Вскоре со мной опять произошла большая неприятность: официально должность мою сократили, но в городской управе держали этот приказ «под сукном», по той причине, что марочница была в столовой необходима.

Господин Нагорный рассудил, что должность эта хлебная, и решил на мое место поставить свою протеже. Узнав об этом, я возмутилась и пошла в управу с ним объясняться, что, конечно, было верхом глупости, в чем я немедленно убедилась.

Господин Нагорный держался с откровенной наглостью, как и Бологовской.

— Я и не скрываю того, что на ваше место ставлю свою знакомую. Что хочу, то и делаю! Ищите законы, которые вас защитят, — орал он, — ищите законы, если можете!

И я только лишний раз ощутила, что живу в царстве полнейшего беззакония и произвола. Рассвирепев, Нагорный вытащил, из-под сукна приказ о сокращении должности марочницы, пустил его в ход, потребовал у меня аусвайс (справку с места работы) и написал на нем большими буквами: «Уволена».

Вернувшись в столовую, я, по совету друзей, зашла в кабинет «Степки» и договорилась с ним, что буду работать неофициально — только за питание, без зарплаты, хлебной карточки и аусвайса. «Степка» согласился. Ему очень нужна была марочница, кроме того, он при всем своем паскудном облике почему-то мне сочувствовал.

Каждый месяц служащие столовой сдавали карточки для регистрации на бирже. Я своей не сдавала, на биржу не являлась и никаких регистрации больше не проходила. С этих пор я начала жить на полулегальном положении, так как всех, не имевших справки о работе, отправляли на стройку укреплений.

В городе постоянно бывали облавы, особенно часто в районе базара, где находилась наша столовая. Выходя утром из дому, я глядела в оба, чтобы не натолкнуться на жандармов и не попасть в облаву. Ходила на работу очень рано, а облавы всегда начинались несколько позже. Возвращалась из столовой поздно, за каких-нибудь полчаса до комендантского часа, в это время тоже не было облав.

Когда днем оцепляли район базара и начиналась проверка документов, официанты меня предупреждали: «Будь настороже!» Если жандармы появлялись в столовой, кто-нибудь из официантов вбегал в кухню и шептал: «Женя, жандармы, прячься!» Тогда Иван Иванович говорил: «Женя, в гранманжу!» — открывал свою кладовую, вталкивал меня туда и закрывал на ключ. Эту главную кладовую он называл французским словом, но склонял его по-русски: «гранманжа, в гран-манже…».

До самого освобождения мне приходилось спасаться в этой «гранманже» во время облав.

С того знаменательного дня, когда пришел ко мне Вячеслав и положил начало нашему «тройственному союзу», я словно возродилась. К своему удивлению, убедилась в том, что не потеряла способности смеяться. Появились бодрость, энергия. Каждый вечер я приходила к Юрковским к тому часу, когда Вячеслав и Николай успевали уже вернуться с работы, помыться, переодеться и пообедать. Первым моим вопросом было: не приходила ли Нюся? Но она все не ехала. Это нас беспокоило и волновало. Николай послал Овечкиной вторую записку с просьбой обязательно приехать. И вот однажды, открывая мне дверь, Юзефа Григорьевна Юрковская радостно объявила:

— Нюся приехала.

Нюся Овечкина встретила меня, как знакомую, так как Николай и Вячеслав успели ей рассказать все обо мне. Нюся оказалась женщиной лет двадцати восьми, маленького роста, пухленькой, с миловидным лицом и светлыми вьющимися волосами. Веселая, энергичная, может быть, даже излишне самоуверенная, она сразу овладела нашим вниманием и захватила рассказами о делах на фронте и о действиях партизан. В наших глазах она вырастала в личность необыкновенную, мы жадно ловили каждое ее слово.

— Мы наладим работу здесь, в Симферополе, — сказала Нюся. — В следующий раз привезу литературу, дам задания, А сейчас каждый напишите на листке бумаги свое имя, отчество, фамилию и кличку, которую изберете себе. Под этой кличкой вы теперь будете известны в лесу. Ваши листки послужат как бы заявлениями для вступления в подпольную организацию.

Я взяла лист бумаги и хотела в нескольких словах описать свою биографию, но Нюся остановила меня.

— Бросьте это! Есть у вас тонкая бумага? Нашлась? Хорошо. Теперь на крохотном кусочке напишите то, что я вам перед этим сказала. Никаких лишних слов. И не бойтесь: в случае чего я должна проглотить листочки…

Каждый из нас с трепетным чувством начертал свои имена. Вячеслав и Николай избрали громкие клички «Орел» и «Сокол», я задумалась… Какую же кличку взять себе? И в этот момент вспомнилась мне подруга раннего детства и всей моей жизни, та, которая была донором в блокированном Ленинграде, в то время как я находилась в осажденном Севастополе. Последнее письмо от нее я нашла на батарее в неразобранной почте в ночь с 30 июня на 1 июля 1942 года. Пусть фамилия Валентины будет моей кличкой, решила я и подписалась «Андреева».

Нюся взяла наши листки, свернула их в маленький комочек и спрятала у себя на груди. Потом мы опять слушали ее рассказы о лесе и жизни партизан. Как были мы поражены и восхищены сообщением Нюси о том, что в лесу есть аэродром, где приземляются самолеты с «Большой земли».

— Они привозят партизанам московские газеты, — сказала Нюся, — литературу, оружие, мины, продукты, вывозят из леса раненых, больных, женщин, стариков и детей.

— Значит, можно было бы улететь на «Большую землю»? — спросила я.

— Да, — ответила Нюся, — если хотите, можно попытаться это устроить.

Я молчала. Хочу ли я? Боже, как заманчиво улететь на «Большую землю»! Уйти из рабства, оказаться среди своих, советских бойцов, найти мужа! Искушение было большое. Несколько минут я колебалась, но потом другие мысли овладели мной. Нет, теперь уже поздно, слишком много злости и ненависти накопилось в моем сердце. Отказаться от мести, ждать, когда кто-то за тебя отомстит? Нет, невозможно! Здесь, на своей крымской земле, я должна увидеть, как побегут гитлеровцы, насладиться этим зрелищем…

Я ответила Нюсе:

— Останусь здесь, буду вам помогать.

Рано утром Нюся должна была уезжать. Мне не хотелось уходить, но я и так задержалась больше, чем следует. Пустые и притихшие улицы были залиты ровным голубым светом луны. Нигде ни души, ни звука, только чуть слышно постукивают по камням каблуки моих босоножек. Но вот вдали послышался стук кованых сапог по камням мостовой: патруль, наступил комендантский час. Я прибавила шаг.

Маленький Женя уже спал крепким сном. С наступлением темноты мы, как говорится на морском жаргоне, наглухо задраивали окна и двери, отгораживаясь от окружающей враждебной жизни.

Нюся уехала, погрузив нас снова в состояние лихорадочного ожидания. Особенно нетерпеливы были мы с Вячеславом, и более спокойному и рассудительному Николаю все время приходилось одергивать нас.

Наконец, испытав наше терпение до предела, снова приехала Нюся и привезла немного литературы — книги, несколько газет и листовки, которые отдала со словами: «Давайте читать людям, которым доверяете. Будьте осторожны, не нарвитесь на предателя!».

— Мне нелегко сюда приезжать, — объясняла нам она, — каждый раз приходится платить тысячу рублей за пропуск, доставать его нелегальным путем. На феодосийской дороге очень опасные заставы, особенно в деревне Зуя, там целая куча жандармов. Одну мою знакомую, ехавшую без пропуска, задержали и отправили куда-то на стройку укреплений, с тех пор о ней ни слуха, ни духа. Ну, а если задержат меня с таким грузом, то дело будет похуже, поэтому я не езжу без пропуска… В следующий раз я вам привезу задание посерьезней, а пока у меня ничего больше нет.