— «Полста пятый», почему мол… — явно нервничая, начал оператор наведения, но его перебил вскрик Проняхина:

— Командир, полундра! Блистеры!

Симонов рывком откачнул, отдернул машину влево и успел увидеть, как жутко-змеино крутнулись на него в плоских приплюснутых, тускло блестящих на солнце башнях-блистерах тонкие длинные стволы спаренных крупнокалиберных пулеметов верхних турелей бомбардировщика, как уставились в лицо черные дырки-зрачки нижней носовой турели — хотя разглядеть их, эти дырки, на таком расстоянии никак, конечно, не мог.

«Ну, вот и все, — вдруг с облегчением подумал он. — Всё! Игры кончились…»

Из выхлопных патрубков бомбардировщика густо вылетали рваные клубы черно-коричневого дыма — пилот дал полный газ. Корабль медленно двинулся вперед, пока медленно, но все быстрей набирая скорость и тем самым облегчая истребителям работу.

Анатолий «дал» левую ногу, отваливаясь в сторону и косясь на «Крепость», вернее, на ее блистеры. Пилот видел его, должен был понимать, зачем русский резко отвалил, и потому Анатолий вмиг ощутил себя таким беззащитным и беспомощным, что рот свело и уши заложило тонким комариным писком. Он знал — война слишком хорошо и наглядно его этому научила, — как выглядит сейчас в прицелах бортстрелков: идеальная полигонная и… и живая мишень. И он отлично помнил — видел! — что творится с истребителем под залповым ударом в упор бортовых установок: мгновенный фонтан искрящегося разноцветного дыма, бенгальское сверкание-фейерверк рваного огня, бешеный разлет обломков — и только что грозная и живая машина, сумасшедше-бессильно вертясь и кувыркаясь, летит, «сыплется» вниз, рассыпаясь в груду горящего мусора…

Затылок стремительно мокро-льдисто немел, шею колюче свело в суженно-недвижных холодных зрачках сквозь невидимые кольца застывших коллиматорных прицелов поверх рифленых черных стволов. Но… «Крепость» молчала — молчала, молчала…

Анатолий рывком сдернул, на мгновенье зажмурившись, со лба на глаза очки (когда ударят стволы, он, может, еще успеет сам открыть огонь — даже, может, еще и прыгнуть успеет, когда…). Но «Крепость» упорно молчала, лишь длинно тянулся за ее крыльями грязно-коричневый шлейф четырех дымов форсируемых моторов.

Бомбардировщик уже обогнал его; Симонову вновь стал виден кормовой стрелок; огромное крыло перечеркнуло горизонт впереди.

Внизу резко оборвался лес. Стрелка альтиметра покачивалась на отметке две тысячи восемьсот метров; Симонов глянул влево за борт — там, внизу, ярчайше, детским рисунком, засветился пляж. И воскресенье, и скоро полдень, и, значит, наверняка дети… Ох, ч-черт!..

Он резко на три секунды сбросил газ, отпуская вперед нарушителя, мягко перевалил заурчавшую машину вправо — «Крепость» висела уже впереди — и вновь аккуратно влево с досылом газа. Вот она, цель! Точно на курсе, на линии прицеливания. Все 43 метра размаха чуть прогибающихся крыльев огромной машины распластались над морем поперек неба, придавив горизонт, — поперек майских улыбчивых, нежных небес. Эти четыре десятка метров цели уже были заранее, на земле, выставлены на лимбе прицела; сейчас Анатолий деловито и быстро перещелкнул прицельную дальность стрельбы на 400 метров — как и были стандартно пристреляны пушки — и вновь дал полный, до упора, газ — уже уверенно, уже неизменимо. Все стало окончательно и неизбежно ясно…

«Лишь бы  о н  не отвернул вдоль берега, — еще успел подумать Симонов перед тем, как прицел заслонил все, перед тем, как весь мир остался где-то там, за рамкой прицела, растворился в его бездонном светящемся зеркале. — Лишь бы не отвернул, иначе его, или мои, или наши с ним обломки упадут в береговую черту — на пляжи, дачи, бульвары, в веранды и карусели…»

«Крепость» быстро вползала в прицел, устойчиво разрасталась в нем. Анатолий демонстративно шел впрямую, не маневрируя, словно говоря — нет, крича, крича: «Вот он, я, вот! Ну, видишь? Сейчас я буду в тебя стрелять!»

Та-ак, дистанция 600… Почему-то опять темный — ах, это из-за солнца — силуэт бомбардировщика неподвижно замер в покачивающихся в голубой дымке ромбах-«зайчиках» АСП[22]. Только б  о н  не отвернул; пусть даже стреляет, нет, пусть  л у ч ш е  стреляет — но не отворачивает…

В наушниках шуршит натянувшаяся до предела тишина; надсадный рев перегруженного мотора, звон и гул вспарываемого воздуха — все пропало, исчезли все звуки. Не отрываясь от прицела, Симонов лапнул тумблер управления огнем — да, стоит на «залп»…

550 метров… Он увидел, но уже не хотел, не желал, поздно было видеть, как дернулся на него ствол кормовой пушки, как приподнялись и зашевелились, нащупывая его лоб, спаренные пулеметы в двух мертвенно-плоских башнях на «спине» бомбардировщика. Но это было уже неважно. Вообще ничто не было важно, кроме одного: попасть с первого залпа.

500 метров… Песок в горле?..

450… Вот сволочь — не продохнуть…

Еще чуть-чуть… Почему они не стреляют?..

А наушники и вправду молчат. Молодцы ребята — не мешают, не суетятся, не лезут; если что — они всё доделают…

И когда солнечные лукавые «зайчики», плавая в голубом прозрачном зеркале прицела, наконец сошлись на силуэте «Крепости» и, точно и четко обрамив ее, показали: «400 метров. Дистанция стрельбы», Симонов, не думая, но зная, что времени больше нет — ни на что нет, ни на какие иные решения, попытки, сомнения и надежды, — зная, что теперь изменить или исправить ничего никому нельзя и что всё, всю его дальнейшую жизнь — всю жизнь, жизнь, вот же в чем суть-то! — решит одно его следующее движение, одно-единственное, — зная всё это, он хрустнул зубами, мотнув головой, и… И нажал, вдавил, вогнал гашетку общей стрельбы!

Сразу обдало теплой волной внутренней радости, небесная голубизна будто плеснула в глаза добрым светом.

Симонову это прибавило силы и уверенности — небо-то родное!

Мощные пушки грохнули разом;[23] «лавочкина» дернуло и мелко, но ощутимо затрясло; три ствола били взахлест длиннейшей, страшной, убийственной очередью, стремительно опорожняя снарядные ящики; Симонов не отворачивал и смотрел, смотрел, смотрел сквозь призрачно мечущееся перед лицом жутко-бесцветное рваное пламя, как багровые сверкающие шарики снарядов вырвались из этого пламени и, завиваясь тугими голубыми шнурами дымных трасс, понеслись вперед и уперлись, воткнулись, вонзились в борт, в крыло, в центроплан огромного самолета. Мгновенно мигнула в корме слепяще-солнечная вспышка ответного огня, молния пушечной трассы жутко-бесшумно вспыхнула над самой головой и погасла, косыми рваными росчерками мелькнули пулеметные струи-иглы, откуда-то снизу, из-под брюха бомбардировщика, вылетел черный стремительный клуб искрящегося дыма и взметнулись наискось ввысь два огромных куска вырванной обшивки — и в борту полыхнуло белое взрывчатое пламя. Фугасно-зажигательные снаряды яростно, бешено, свирепо били, рвали «Крепость», попадая вразброс. Всё! Всё, хватит!..

И тут, оторвав чужой, непослушно-онемевший палец от гашетки, Анатолий увидел невероятное, фантастическое зрелище: из корня левого крыла вылетел огромный фонтан то ли голубого дыма, то ли распыленного высотой и давлением бензина, крыло неспешно, рассыпая мелочь ошметков, отделилось, отплыло от фюзеляжа, нелепо задралось и чудовищно, противоестественно, кошмарно ринулось вверх, полетело само по себе, вонзаясь в чистую голубизну бешено вращающимися винтами; самолет же неторопливо, ужасающе-неотвратимо повалился влево и стал бесконечно падать, падать, падать, широко и медленно раскачиваясь и чертя равнодушное небо увечно задранным правым крылом. Анатолий завалил истребитель в глубокий вираж со снижением, не отрывая глаз от гибнущего корабля, который густо дымил обломки; и вот выгнулось и переломилось правое крыло, вот медленно, стреляя кусками лопающейся обшивки, изогнулся у основания и отвалился огромный хвост; а левое, отдельно летящее ввысь обезумевшее крыло беззвучно лопнуло белым пламенем и исчезло в серо-черном рвущемся на ветру облаке. А корабь — его остов — все падал и падал, разваливаясь, распадаясь — и вот уже на сине-голубой поверхности вечного моря возникли белые медленные всплески и тут же стеклянно рассыпались в радужном, разноцветном сверкании брызг.