Найдя нa столике возле кровати приготовленный Киамсысом доклад, Куатат улыбнулся. Он наскоро поужинал, лег в постель и принялся читать доклад. Молодец Киамсыс, хорошо написал.

Все необходимые факты приведены, цитаты стоят на местах, слова плавно текут одно за другим...

Дойдя до страницы, где было оставлено место для фамилий колхозников, которые плохо работали, и вписаны имена Умата и Сампала, председатель взял со стола карандаш и задумался. Затем он потихоньку вычеркнул фамилию Сампала.

Не так-то легко несколько дней и ночей просидеть за столом в окружении будущих родственников и кувшинов с вином. Kyaтaт только сейчас почувствовал, как устал, да и голова разболелась.

Через несколько минут он сладко спал, прижав к груди папку с докладом.

На другой день Куатат проснулся поздно — солнце уже стояло высоко. Наспех позавтракав, он отправился к правлению, где его поджидала машина. Киамсыс вышел на крыльцо проводить председателя.

— Трудодни по последним ведомостям подсчитал? — спросил его Куатат, садясь в машину.

— Нет еще. Я ведь с докладом допоздна сидел. Сегодня возьмусь.

— Возьмись, возьмись, абаапсы. Знаю, в последние дни тебе досталось. Но если только доклад пройдет хорошо, клянусь отцом, подарю тебе своего жеребца, того, которым ты так восхищался.

Машина уже тронулась, когда Киамсыс крикнул:

— А насчет фамилий как решили, Куатат Мамсырович?

— Умата вписал,— едва расслышал ответ Киамсыс.

Утреннее солнце недолго гостило в небе. С моря наползла большая снеговая туча. Стало пасмурно, и к вечеру сплошной стеной повалил снег. Ветер завывал в трубе, поднимал снежные вихри и бросал в окно, возле которого сидел Киамсыс. В правлении было холодно. Огонь в камине давно погас, напилить дров было некогда, и Киамсыс работал, накинув пальто на плечи, то и дело потирая озябшие руки. Он составлял список отремонтированного кузнецами инвентаря, щелкая на счетах, подсчитывая затраченные на ремонт трудодни, но мысли его то и дело возвращались к Куатату.

Бухгалтер был очень сердит на него, и вот почему: возвращаясь с обеденного перерыва, он встретил Кукуну.

— Ох, Киамсыс, — сказала девушка, — зря тебе на Умата нажаловалась. Оказывается, в ту ночь вовсе не он ко мне стучался.

Ошиблась я, спутала ...

— А кто же? — Сампал.

Бухгалтер был потрясен.

— Чтоб тебя молния поразила! — набросился он на удивленную Кукуну. — С ума, что ли, сошла? Сама не знаешь о ком говоришь!

В волнении он хотел было немедленно пуститься вдогонку за председателем и объяснить ему, что произошла ошибка, но тут же спохватился; времени прошло слишком много, Куатат, наверное уже сделал свой доклад, ни за что опозорили человека на вecь район.

«И я тоже хорош! — клял себя Киамсыс. — На чёрта мне надо было передавать Куатату разговор с Кукуной? Как будто я не знал, какая она трусиха».

Чем больше размышлял Киамсыс, тем яснее понимал, почему председатель вычеркнул фамилию Сампала и оставил Умата. Сам, небось, выступает за критику, а попробуй кто-нибудь заикнуться о его собственных недостатках, так разобидится — никогда не простит.

...А Куатат вернулся вечером хмурый, злой. От утреннего хорошего настроения и следа не осталось. Прошел в свой кабинет, словно не заметив бухгалтера, Киамсыс тоже не поднял на него глаз, но потом все-таки не выдержал и пошел следом.

Куатат сидел нахохлившись и перелистывал доклад.

— Это кто написал? — раздраженно спросил он, тыча пальцем в страницу и не глядя на бухгалтера.

— Что? — Киамсыс нагнулся над докладом.

— Вот это:

«Шумит В бочонке древнее вино,

Из винограда сделано оно.

А виноград прозрачен, что поток,

Как не отпить один-другой глоток.

Но коль захочешь больше ты отпить

Захочется о многом говорить.

Хвалиться будешь: с тем, и с тем знаком

Сочтут тебя все люди дураком». — Ты сочинил, говори прямо?

Киамсыс сначала удивился, потом рассмеялся.

— Это же цитата, Куатат Мамсырович, из книги стихов Дмитрия Гулиа. Но, оказывается, Кукуна...

Куатат перебил его.

— А почему же ты подписи под стихами не поставил?

— Да ведь эти строки все знают! Как я мог подумать, что вы человек с высшим образованием...

— Подумал, что не следовало, глупец!

Киамсыс вспыхнул: «Сам же заставил писать, а теперь грубит. Ладно, сейчас я ему тоже преподнесу историю с Уматом».

Но тут же Киамсыс опомнился, боясь, что разговор об Умате отвлечет председателя и помешает ему рассказать, что же случилось с ним на совещании. Недаром же он так расстроен. Киамсыс отошел к окну, сунув руки в карманы, стал спиной к председателю.

— В этот доклад, Куатат Мамсырович, — сказал он сдержанно, — и ваш и мой труд вложен. За колхозные дела я так же, как и вы, беспокоюсь. Расскажите, что же произошло в районе.

Куатат опустил голову. Конечно, бухгалтера он обидел зря.

В том, что случилось, целиком сам виноват. Стараясь загладить свою грубость, Куатат сказал примирительно:

— Ты неплохо написал доклад, Киамсыс, и я — ты знаешь это — уважаю труд. Не обижайся на меня. А случилось вот что: когда я, говорил про Умата, прочел это стихотворение, — из зала кто-то крикнул:

— Кто написал?

Я взглянул — подписи под стихотворением нет. И тут, как назло, вспомнил я, что ты сочиняешь стихи. Вот я и решил, что это твое стихотворение.

Киамсыс вздрогнул от неожиданности и с удивлением взглянул на председателя. Но Куатат уже замолчал.

— А потом, что было потом?

Куатат начал рассказывать всю эту историю сгоряча, не подумав, и теперь ему не хотелось продолжать. Но он знал характер Киамсыса и был уверен, что бухгалтер от него не отстанет.

— Ну, а потом, потом еще начали кричать: «Кто написал?», «Чьи стихи?»... Я и говорю: «Это я написал, кто же еще мог!"

— Так и сказали?! — в изумлении воскликнул Киамсыс и схватился за голову. Он ярко представил себе оглушительный смех в зале и позор Куатата. Обидно и стыдно ему стало за своего председателя.

Куатат сидел ссутулившись, без кровинки в лице, белее снега, который все падал и падал за окном.

— Не ругали?

— Нет. Только, когда расходились, Радион Шмафович издалека крикнул, что завтра приедет к нам.

Киамсыс ничего не сказал Куатату, но про себя подумал: «Так тебе и надо».

Перевел Ф. Соколовский.

У дяди Кязыма была замечательная скаковая лошадь. Звали ее Кукла. Почти каждый год на скачках она брала какие-нибудь призы. Особенно она была сильна в беге на длинные дистанции и в состязаниях, которые, кажется, известны только у нас в Абхазии, — чераз.

Суть чераза состоит в том, что лошадь разгоняют и заставляют скользить по мокрому полю. При этом она не должна спотыкаться и не должна прерывать скольжения. Выигрывает та, которая оставляет самый длинный след.

Возможно, это состязание вызвано к жизни условиями горных дорог, где умение лошади в трудную минуту скользить, а не падать, особенно ценно.

Я не буду перечислять ее стати, тем более что ничего в них не понимаю. Я ушел от лошади, хотя и не пришел к машине.

Внешность Куклы помню хорошо. Это была небольшая лошадь рыжей масти с длинным телом и длинным хвостом. На лбу у нее было белое пятнышко. Одним словом, внешне она мало отличалась от обычных абхазских лошадей, но, видно, все-таки отличалась, раз брала призы и была всем известна.

Днем она паслась в котловине Сабида или в ее окрестностях. К вечеру сама приходила домой. Неподвижно стояла у ворот, время от времени прядая маленькими острыми ушами. Дядя выносил ей горстку соли и кормил ее с руки, что-то тихо приговаривая. Кукла осторожно дотягивалась до его ладони, раздувала ноздри, страшно косила фиолетовым глазом с выпуклым белком, похожим на маленький глобус с кровавыми меридианами.