Рассказывала и старуха, еще много лет жившая в предгорном поселке: мол ранним утром вышла во двор — было уже осеннее время — и глазам и ушам своим не поверила: в калитку вползал стонущий волк. Не сразу она и распознала Тугана — до того был измят и искусан, не найти места живого, верно, не один волк рвал на нем шкуру.

Существует поверье: после похорон волки приходят на могилу охотника и оскверняют ее. Верившие этому преданию утверждали, будто Туган пролил кровь, защищая могилу хозяина. И старуха пожалела и накормила Тугана. Пролежал он до вечера в своей старой будке, а ночью ушел. И еще: будто подходил к каждому дому в поселке, выл, сзывая собак, но те бросались на него с яростным лаем. Он вернулся незабытой дорогой, глядел сквозь прутья калитки во двор — старуха не знала, что и делать, сама она не умела с ним обойтись: «Я таких и собак не видала, а ведь сердце тоже не камень». Окликнула Тугана, хотела позвать — пусть бы уж жил он при доме, должно, сильно мучили незаживавшие раны, да и без человека ему было нельзя, но позже поняла, что не по людям его тоска, не по всякому человеку...

Куда он ушел, в какие отдаленные места — откуда старухе знать! Ушел и ушел, хотя и звала и лаской да хлебом старалась приветить.

Парень из поселка, проезжавший вepхом через лес, говорил, что слышал в ту ночь то ли плач, то ли вой — только не похоже, чтоб волк или какая собака. Потом догадался: Туган. «Словно бы подавался к ущелью, от людей словно подальше».

Лес в последний раз позвал Тугана, чтобы умереть ему в потаенных чащобах, чтобы в последней схватке сполна пролить свою и чужую, ставшую вражеской, волчью кровь. Он знал, что его ожидает...

Никто из людей больше не видел и не слышал Тугана. И только молва о нем сохранилась в поселке.

Перевел с абхазского Г. Ковалевич.

Ставни были прикрыты, но сквозь щели щедро просачивало солнце. Было душно. Стена из каштанового дерева и через обои пахла лесом.

У самой стены стояла кровать, застланная колючим шерстяным одеялом. Заира лежала поверх него и старалась думать. За стеной жужжала не то пчела, не то оса, а вообще было тихо и неподвижно, как бывает в знойный полдень.

Дверь распахнулась и важно вошел Мард. Солнечный свет хлынул за ним. Он быстро прикрыл дверь, широкими шагами подошел к кровати, протянул Заире большой помятый персик и сказал, чтобы у нее не оставалось сомнений:

— Тебе!

И повернулся уйти. Но Заира успела ухватить его за руку.

— Какой ты у меня молодец, о матери заботишься.

Заира коснулась свободной рукой волос Марда. Он отклонил голову и осторожно попытался высвободиться.

— Или бабушка велела принести персик, а, зайчик?

Он промолчал. Ему не нравилось, что она называет его зайчиком. Куда лучше бабушкино: «день мой светлый», длинно, не совсем понятно, зато привычно. А зайцы в лесу водятся, их часто стреляют соседи Рема и Муча. Они же говорят, что зайцы трусливые. Мард не трус. Он мужчина. Дед однажды сказал: «Трусливый мужчина не стоит объеденного куска мамалыги». Нашла тоже зайчика, эта Заира! Раньше, когда Мард был поменьше, соседки донимали его вопросами: кем же ему доводится Заира, почему он ее по имени называет. Мард неизменно отвечал, что Заира дочь бабушки, а он бабушке внук, потому-то и с Заирой состоит в родстве. Но то было раньше. Теперь-то Мард знает как ответить: Заира — его мать. Но он по-прежнему называет ее по имени, хотя бабушка и ругает — сердца, говорит, в тебе нет, мать матерью назвать не можешь...

— Заира, куда девался ребенок? Не у тебя? — кричит с огорода Гушка, бабушка Марда. В полдень в огороде делать нечего, да еще в зной, Заира знает, что мать сейчас стоит у самой cтены, опираясь на черенок мотыги и, высвободив большое бурое ухо из-под белоснежной косынки, прислушивается, что у дочери делается.

— Будто не знаешь, где он! — отзывается Заира.

Мард, заслышав голос бабушки, выдергивает руку из ладони Заиры и выскакивает наружу. За собой он оставляет распахнутую дверь. Заира поспешно поднимается, чтобы прикрыть дверь, но на пороге нерешительно останавливается и выходит на крыльцо.

Треугольный, как аккуратно вырезанный клином кусок пирога, двор с выжженной травой безлюдно лежит под солнцем.

За домом заливается смехом Мард. И чего это его прорвало? Неделями иногда улыбки из него не выдавишь.

— Не топчи цветы, теленок! — доносится голос бабушки. Возьму да отхлестаю крапивой, будешь знать!

— От цветов никакой пользы, никакой! — поет Мард. — Мы с дедом вместо них перец посадим...

— Я сейчас покажу тебе! — грозится бабушка.

И Мард с хохотом выбегает из-за дома, оглядывается на мать и припускает к лавочке у ворот.

— Целых шесть лет, а ума — кот наплакал! — кричит вслед бабушка.

Мард не оглядывается, только быстрее мелькают загорелые босые ноги. С ранней весны до поздней осени Мард ходит босиком.

Какой только обуви не покупает ему Заира: и туфли, и сандалетки, и ботинки, и всевозможные тапочки, есть у него и сапожки, а он — все босиком.

— Ты в его возрасте тоже так бегала и ничего, здоровая выросла! — машет рукой Гушка. — Он же дома босиком ходит. К чужим без обуви не пойдет, не бойся, не посрамим, сиротой он у нас не выглядит.

— Не в том дело, мама...

— А в чем? Открой глаза глупой старухе! — парирует Гушка.

Ее-то не переубедишь! .

..Гушка прислонила к стене мотыгу, осторожно подошла к плетню и глянула во двор. Так и есть. Заира стоит на крыльце, сложив на груди руки, словно мать над разоренным очагом.

Сколько раз говорила ей Гушка: не складывай так руки — дурная примета, но разве она послушается?! А этот сорванец сидит на лавочке у ворот, крутит черноволосой головой во все стороны, как выпавший из гнезда дрозд, который опасается, что на него наступят, и никакого на мать внимания. Знает ведь, что она на него смотрит, хотя бы обернулся... Гушка возвращается к ореховому дереву в глубине oгоpoдa. Не к месту здесь это дерево, пол-огорода под его тенью чахнет. Сколько раз говорила Гушка мужу: сруби, все равно плохо плодоносит. Он же все не решается, жалко ему, видите ли, сам в молодости посадил... будто, для того, чтоб им любоваться.

— Была бы хоть какая-нибудь польза, ни слова бы ни сказала, — сердито бормочет дереву Гушка, взглядом меряя, как далеко достает тень. Она кряхтит, вполголоса проклиная жару и старые кости, опускается на выступающий корень, утирает пот с длинноносого сморщенного лица.

«Надо было мальчонке велеть здесь посидеть, как-никак прохладнее, — с сожалением думает она. — У ворот однa только куцая зимняя яблонька, какая от нее тень? Хотя бы голову шапчонкой защитил, сорванец. Вот сшила ему Заира из войлока шапку. Уж как старалась — и бахромой обшила, и солнце на макушке вышила. Говорила же ей Гушка, чего так стараешься, для дома же, или в этой шляпе хочешь снарядить его сватать невесту!» Заира усмехалась и чуть ли ни целую неделю провозилась со шляпой. А Мард взял и пустил ее вниз по речке, как бумажную лодчонку. И вслед не посмотрел. Бросил и повернул обратно. Гушка как раз шла за водой, заметила его проделку, поспешила вниз по речушке — перехватить, но не успела — уплыла шляпа.

— Ты что, разбогател, разбойник? — накинулась на него тогда Гушка. — Вещи свои по воде сплавлять.

Жалко было шляпу, а больше — старания Заиры. А этот малец дерзко так посмотрел на нее, сама, говорит, уплыла...

— Хочешь баловаться, так из бумажек лодчонки спускай, а не собственную шапку.

— Мне лодки даром не нужны! — сказал он презрительно и ушел.

Это правда, что Мард не любит пускать лодки по воде, он больше запруды на речке сооружает, да мельницы из кукурузных кочерыжек. Когда ставит мельницы, он всегда приговаривает, совсем как старый мельник Коста:

— Много воды — плохо, мало воды — плохо. Всем надо помолоть в срок, а никто не спросит: не надо ли тебе что-нибудь или твоей старой мельнице? До этого никому нет дела.