Вот уже два года Зураб и Тика, не расставаясь, воюют в войске Махъяла. Все время они в гуще войны, но красота девушки не поблекла, слезы горьких потерь не смыли ее румянец. Когда ранили Зураба, дни и ночи сидела она у его изголовья, улыбкой и нежным голосом поддерживая его силы. Вот и сейчас, как звездочка, сияет она среди воинов Махъяла.

С утра небо чисто. Теплые лучи солнца всех подняли на ноги.

Люди зашевелились, радостно загомонили.

Весело блещут на солнце воды Ингури. Кто сидит на берегу, полощет в реке виноградные кисти и сушит их на солнце, кто скрепляет развалившуюся обувь тонкими ремешками, нарезанными из шкур. Ждали Махъяла.

— Как ласково греет сегодня солнце, Зураб! — Разве только сегодня? Оно всегда такое.

— А кто говорил, что никогда никого не обманывает? — Ну, разве я сказал неправду? В любую непогоду светило мне солнце. Лучи его проникали мне в сердце, согревая его и делая мужественным. Тогда я забывал о своей боли. А сейчас мне светят два солнца.

Зураб положил голову на плечо Тики. Она погладила его лоб.

В этот момент грянул выстрел. Все вскочили. Посреди поляны Махъял трубил поход. — Нас обошли, — крикнул он. — Они хотят столкнуть нас в Ингури. Большой мост разрушен, отступать некуда. Придется пробиваться.

Люди слушали молча, с напряженным вниманием.

— Надо разделиться на две группы. Я поведу людей направо, вдоль Ингури. Другую группу поручаю Зурабу. Кто выберется из окружения... — Махъял помолчал. — Кто выберется, пусть идет к поляне, где мы вчера стояли.

Негромко прощаясь, люди быстро расходились на две стороны.

Через пять минут поляна опустела.

IV

— «А-гуз-з!» — слышалось со всех сторон. Это взрывались бомбы, осыпая землей прижавшихся к камням воинов Зураба.

Подниматься в атаку он не разрешал.

— Мне кажется, я понял их: они хотят увериться, здесь ли мы. Когда поверят, что нас здесь нет, то бросятся на отряд Махъяла. — Тут мы и ударим им в спину, — тихо сказала Тика. Она не отходила от Зураба.

Разрывы затихали. Огонь все заметнее перемещался направо.

Все ощущали, что близится минута самого страшного боя — рукопашной схватки. Кто-то ляжет на землю с последним коротким стоном, по ком-то зарыдает старая мать в далеком селении. Мертвые останутся здесь, живые пробьются, чтобы продолжать борьбу и в тихий час вспоминать погибших.

— Вперед! — Зураб выскочил из укрытия, за ним кинулись остальные.

Через несколько минут слышен был уже только лязг оружия и громкие выкрики: «Ох, умираю!» «Собаки!», «О, дьяволы!» «На, получай!» Зураб уложил на месте несколько врагов, бросившихся со штыками на Тику, но тут его самого еле спас от кинжала, уже занесенного за спиной, штык Махъяла. Рослый офицер со стоном рухнул на землю. Рука старика была тверда. «Бейте, бейте этих собак!» — яростно кричал старый Махъял, постепенно загоняя в узкое место.

Вы стрелы стали стихать. Там и здесь лежали трупы, сочилась кровь, и раздавались дикие крики тяжело раненных.

Зураб и Махъял подсчитывали убитых.

— И Сикуда погиб, и Шьмат?.. О, горе! — Скорбный список был окончен. Было так тихо, что слышен был полет мухи и шелест трав. Махъял повернулся к бойцам.

— Поклянемся, товарищи, что дело, за которое сегодня героически погибли наши друзья, мы доведем до победы! Суровое и негромкое «да» было ему ответом.

Утром Селму разбудил визг собаки. С трудом поднялась женщина с постели. Вчера весь день полола, не разгибая спины, и сегодня еще ломило ей все кости.

— Ой, несчастная, что же я так заспалась? — Селма стала поспешно одеваться. Она поняла, что кто-то пришел к ним, но не решалась выйти из дома. Кто-то неслышно отворил двеpь. Селма от страха даже не смогла встать, только молча глядела на вошедшего. Уж очень необычен был его вид. Одни глаза говорили, что перед ней молодой еще человек. Черная, как смоль, борода закрывала все его лицо. Длинные волосы, как у попа, спускались на плечи. Он тоже смотрел на Селму растерянно, почти испуганно.

— Садись, нан, в ногах правды нет, — выговорила, наконец, Селма и показала ему на скамейку.

— Успею сесть... Что с тобой, мать, неужели не узнаешь меня? — спросил пришелец, вытирая набегавшие слезы.

— Гаху! — мать без памяти упала на руки сына. Долго не приходила она в себя.

Спустя полчаса, сидя перед очагом, Гаху рассказывал ей о себе. Селма слушала, роняя в огонь слезы, взглядывая иногда на звездочки, блестевшие на погонах сына.

— С нами расправились, мать, — сказал он и злобно сплюнул на золу очага.

Стиснув зубы, долго смотрел на портрет Ленина, висевший на стене, шептал какие-то проклятия. Они долго молчали.

Селма, то и дело, взглядывала на сына, надеясь, что он снова заговорит. Разве понять ей было усталое отчаяние, охватившее его.

Она только удивлялась, что сын, вернувшийся домой, сидит безрадостный.

А на другой день вечером въехал во двор Зураб. Был он одет щеголевато. Лицо казалось усталым, но так же, как и два года назад, было по-юношески свежим и румяным.

Младшие братья, игравшие во дворе, приняли его за чужого и смутились. Один даже бросился к дому, но Зураб удержал его.

— Ты не узнаешь меня, малыш? Летко и весело спрыгнул он с коня и, взяв на руки детей, пошел в дом.

Через полчаса вся семья уже сидела за накрытым столом. Селмa от радости не знала, что сказать, только прижимала руки к груди и сквозь слезы взглядывала то на одного, то на другого сына. Гаху молча ел. Зураб говорил: — Апсны свободна, мать, теперь не бойся ничего.

— Успокойся теперь — ты победил, дал свободу Апсны, что нам больше надо! — со злой иронией сказал Гаху.

— Нет, борьба еще не кончена. Враг побежден, но пока он еще остался врагом...

Взгляды братьев встретились. Многое могла бы прочесть в них мать, но радость застилала ей глаза. В ее любовь к обоим сыновьям еще не примешалась горечь. Горе ее, отчаяние и безысходная тоска — все еще было впереди.

Перевела К. Махова.

— ...Реку, о которой пойдет сейчас речь, самой знаменитой в России назвать, пожалуй, нельзя. Мало ли в России великих рек, вблизи которых совершались исторические события и ныне и в давние времена! Но с той рекой душа моя сроднилась навеки, и когда я вижу сейчас горный поток или даже незаметный лесной ключ, я думаю невольно, что они несут воды той, моей реки! — здесь Дамей замолчал и острым взглядом оглядел тех, кто окружал его.

Все сидели тихо, по-стариковски внимательно прислушиваясь к каждому слову рассказчика. Они хорошо знали Дамея и гордились им. Это он, когда враг подошел вплотную к Санчарскому перевалу, остановил со своим отделением большой отряд немцев.

Подобно прославленному Напха Кягуа, он избавил от плена детей и женщин, которых фашисты согнали в ущелье.

Дамей об этом никогда не рассказывал. Не рассказывал он и о своих подвигах на фронте, а о них шла громкая слава.

И вот Дамей говорит почему-то о реках России. Старики и старухи, сидевшие вокруг него, еще не понимали, зачем собрали их сюда в этот чудесный весенний вечер. Ах, что за дни, что за вечера в Абхазии весною! Но трудно забыть свои горести и заботы, которые у каждого лежат на сердце. Один ждет весточку от сына, надеется, что вернется он к родному очагу и, как свет во мраке, разгонит темное беспокойство ожидания. Другой нащупывает в кармане зачитанное до дыр письмо единственного своего наследника и рисует в воображении желанное счастье: вот окружают его старика, проказливые мальчишки и обращаются с должной почтительностью, но настойчиво: — Дед, почему не готовитесь к свадьбе? А то еще и так: — С вас подарок, дедушка, — сына жените! Ах, сколько радости прибавилось бы у всех, если б и старухе Уарчкан можно было сказать: — Твой сын вернулся, вернулся с победой! Ликуй, пляши, не скрывай счастья своего! Дамей продолжал прерванный рассказ: — Была вот такая же весна. Враг отступал и, как paненный дикий кабан, кидался на все, что попадалось ему на дороге. Надо было задержать его во что бы то ни стало. И вот партизаны собрались на берегу тихой Десны. Десна! — так называется она, моя река Десна! Вечерело. Было тихо. Уснул Брянский лес: ни шороха, ни шелеста. Мерцал на темном небе Млечный путь. На него-то и показал нам командир. «Вот оттуда, — сказал он, с юго-востока и надо ждать врага».