Он вспомнил, какой испытывал страх и потрясение, читая книги таких писателей, как Блох и Бредбери, Мэтисон и Лавкрафт, в пятидесятые и в начале шестидесятых годов. Он мечтал, чтобы у его читателей так же захватывало дух, как у него, когда он читал этих мастеров.

Джим твердо решил держаться своей темы, он был уверен – у него найдутся читатели. Нужен был только издатель, достаточно смелый, чтобы отыскать их. Пока этого не случится, он готов мириться с отказами. Он знал, еще когда начал писать, что они – неотъемлемая часть писательского ремесла. Не знал он только, что отказы могут так сильно ранить.

Джим закрыл свое исследование о сатанизме и колдовстве и встал. Время сделать перерыв. Может быть, дело пойдет лучше, если он побреется и примет душ. Самые удачные мысли приходили ему в голову под душем.

Вставая, он услышал лязг крышки почтового ящика и направился к входной двери. По дороге, проходя через гостиную, включил проигрыватель. Там стояла пластинка «Роллинг Стоунз». Зазвучала мелодия песни «Вдоль дороги по одному». Мебель в гостиной осталась от родителей Кэрол – это был их дом: жесткие кушетки, тонконогие стулья, неправильной формы столики, много пластика – так называемый «современный стиль» пятидесятых. Он обещал себе, что, когда у них будут деньги, он купит мебель, пригодную для людей. Или, может быть, стереопроигрыватель. Но все его пластинки моно. Так что, наверное, лучше сначала купить мебель.

Он поднял с пола почту. Ничего интересного, за исключением чека от «Монро экспресс» – на этой неделе порядочная сумма, – они наконец заплатили ему за серию политических статей «Бог умер». Замечательно. Он может повести Кэрол куда–нибудь поужинать. Наконец он добрался до ванной. «Привет, Волк», – сказал он в зеркало.

Темно–каштановая шевелюра, закрывавшая лоб до самых бровей, кустистые бакенбарды во всю щеку, пучки вьющихся волос у воротника рубашки и щетина, которая у любого другого могла вырасти только дня за три, делали его школьное прозвище как нельзя более подходящим. Ему дали его в футбольной команде средней школы в Монро. И конечно, прежде всего из–за обросших волосами кистей рук. Волк Стивенс, лучший нападающий команды, всякий раз бешено таранивший линию защиты противника. За исключением нескольких несчастных случаев – с другими, – футбольные годы остались в его памяти как счастливые. Очень счастливые.

Последнее время он изменил прическу – стал носить длинные волосы. Они закрывали уши, которые торчали несколько больше, чем ему хотелось.

Намазывая свою жесткую щетину кремом, он думал, что хорошо бы кто–нибудь изобрел крем или что–то другое, задерживающее рост щетины на неделю или больше. Он заплатил бы за такое средство сколько угодно, лишь бы не подвергаться мучительному ритуалу бритья ежедневно, иногда дважды в день.

Джим долго водил бритвой «Жиллетт» по лицу и шее, пока они не стали приемлемо гладкими, потом провел бритвой по тыльной стороне ладоней. Когда он протянул руку к горячему крану, из гостиной донесся знакомый голос:

– Джимми? Ты здесь, Джимми?

Из–за сильного акцента, присущего жителям Джорджии, это звучало как «Джимме? Ты здесь, Джимме?».

– Да, я здесь.

– Забежала кое–что принести.

Она была в кухне и выкладывала на стол яблочный пирог, когда Джим вышел из ванной.

– Что это за ужасная музыка? – спросила она.

– Группа «Стоунз», ма.

– Через четыре года тебе будет тридцать. Не слишком ли ты взрослый для такой музыки?

– Не–а! Мы с Брайаном Джонсом однолетки, а Уоттс и Уайман даже старше меня.

– Кто они такие?

– Не важно.

Он пошел в гостиную и выключил проигрыватель. Когда он вернулся, она уже сняла с себя тяжелое суконное пальто и перекинула его через спинку одного из стульев у обеденного стола, оставшись в красном свитере и серых шерстяных брюках. Эмме Стивенс – невысокой, хорошо сложенной женщине – было под пятьдесят. Несмотря на легкую седину в каштановых волосах, на нее еще заглядывались мужчины. Она употребляла несколько больше косметики и носила немного более обтягивающую одежду, чем Джим хотел бы видеть на женщине, которую называл матерью. Но в глубине души он знал, что она хранительница домашнего очага и свое счастье видит в том, чтобы прибирать в доме и стряпать.

Она являла собой сгусток энергии и охотно принимала участие во всех благотворительных мероприятиях, будь то сбор пожертвований во славу Скорбящей Божьей Матери или в пользу оркестра средней школы Монро.

– У меня остались яблоки от пирога, который я пекла отцу, и я сделала такой же и для вас с Кэрол. Яблочный пирог всегда был твоим любимым.

– Он и сейчас самый любимый. – Джим наклонился и поцеловал ее в щеку. – Спасибо.

– Я еще принесла витамины «Паладек» для Кэрол. Последнее время она неважно выглядит. Пусть ежедневно принимает витамины, сразу почувствует себя лучше.

– Кэрол в порядке, ма.

– По ее виду этого не скажешь. Она осунулась. Не знаю даже, как это репетировать. А ты?

– Интерпретировать, ма. Интер…

– Интер… интерпретировать? Не знаю. Звучит как–то странно.

Джим прикусил губу.

– По крайней мере, в этом мы согласны.

– Вот именно! – сказала она, стряхивая с рук воображаемые крошки и оглядывая кухню. Джим знал, что она инспектирует кухонную мебель и полы, чтобы убедиться, что Кэрол по–прежнему отвечает высоким стандартам блюстительницы чистоты, каковой являлась сама Эмма, сколько Джим себя помнил. – Как дела?

– Хорошо, ма. А у вас с папой?

– Все хорошо, папа на работе.

– И Кэрол тоже.

– Ты писал, когда я пришла?

– Угу.

Это не совсем соответствовало действительности, но какого черта! Ма все равно не считала литературную работу не по найму настоящей работой. Когда Джим на полставки работал ночным редактором в газете «Монро экспресс», это была настоящая работа, потому что ему там платили. Он мог сидеть часами и бить баклуши, ожидая, чтобы в поселке Монро (имевшем статус города) на Лонг–Айленде произошло что–нибудь достойное опубликования в новостях, но ма считала это настоящей работой.

Просиживать дни дома за машинкой, выуживая из головы фразы, которые не даются и сопротивляются, это совсем другое дело.

Джим терпеливо ждал. Наконец она спросила об этом.

– Есть новости?

– Нет, ма, новостей нет. Почему ты все время вяжешься ко мне с этим?

– Потому что такой мой родимый долг.

– Родительский, ма, родительский.

– Я именно так и сказала: родимый долг для матери все время спрашивать, когда она станет бабушкой.

– Поверь, ма, когда об этом узнаем мы, сразу же узнаешь и ты, обещаю тебе.

– О'кей, но помни, – она улыбнулась, – если Кэрол в один прекрасный день забежит и скажет мне: «Да, между прочим, я уже на четвертом месяце», я тебе этого никогда не прощу.

– Наверняка простишь. – Он поцеловал ее в лоб. – Теперь, если не возражаешь, я должен…

Раздался звонок в дверь.

– Ты кого–нибудь ждешь? – спросила мать.

– Нет, не ждал даже тебя.

Джим пошел к входной двери и обнаружил на пороге почтальона.

– Доставка с нарочным, Джим: Чуть не забыл, – сказал он, протягивая: письмо.

У Джима забилось сердце, когда он расписывался на квитанции.

– Благодарю, Карл.

«Может быть, они изменили решение там, в «Даблдей“?» – с надеждой подумал Джим.

– Доставка с нарочным? – спросила мать, когда он закрыл дверь. – Кому могло понадобиться…

Все его надежды развеялись, когда он прочитал обратный адрес.

– Это от какой–то адвокатской фирмы в городе.

Он открыл конверт и пробежал глазами короткое извещение. Дважды. Но так ничего и не понял.

– Ну что там? – спросила мать в нетерпении, протянув руку за письмом. Сгорая от любопытства, она произнесла последнее слово «та–а–м».

– Ничего не понимаю, – ответил Джим. Он передал ей письмо. – Тут говорится, что на будущей неделе я должен присутствовать на оглашении завещания доктора Хэнли. Я один из его наследников.