И как началось — так и пошло-поехало, конца не видно. Иногда просто такое чувство, будто они с нами играют — не торопятся, откармливают, так сказать, на убой, словно каких-нибудь страсбургских гусей. А придет время — возьмут да и прикончат. Мерзкое ощущение, доложу я вам.

Да, — вздохнул директор. — Загадочка. Отгадаете — век благодарны будем.

Мы были уже довольно далеко от центра и шли теперь по длинной, застроенной коттеджами улице, которая дальше, видимо, переходила в пригородное шоссе. Доктор Хауг жил в большом белом коттедже с обширным садом. Подстриженные лужайки, теннисный корт и фруктовые деревья по бокам. Прямо за воротами гараж. Все ухожено, красиво. Я еще раз убедился: за городом люди почему-то умеют удобно устраиваться.

Доктор встретил нас в прихожей. Он был среднего роста, крепыш, загорелый и свежий. Он больше походил на английского фермера, как мы их себе представляем, чем на норвежского ученого. По ходу разговора выяснилось, что директор и Кольбьернсен побывали в Англии, они там учились. Кольбьернсен, между прочим, жил несколько лет и во Франции и вообще на свою бухгалтерию переквалифицировался только уже здесь, но он был привязан к городку — старинный род, семейные традиции и прочее. Доктор же Хауг завершал свое образование в Германии. Впрочем, задолго до этого свинства, как он выразился.

Пришли остальные двое. Гармо оказался плотным, большим, басистым мужчиной с легкой проседью в волосах, жестких и густых, как тюленья шерсть. Кожа у него задубела от солнца и ветра. Он так сжал мою руку своей лапищей, что пальцы склеились.

Доктор Хауг и Гармо казались примерно того же возраста, что и мы с директором. Кольбьернсен был гораздо моложе — что-нибудь около тридцати. В отличие от всех остальных он производил впечатление человека кабинетного. Директор говорил мне, что он первоклассный спортсмен, но по нему это не было заметно. Он был бледный и худой, с узким изящным лицом и блестящими темными волосами, гладко зачесанными над широким, очень красивым лбом. Глаза сидели глубоко, затененно — брови были темные, и под глазами темные круги, как от бессонницы. В выражении лица, во всем его существе было что-то напряженно-страстное. Директор назвал его фанатиком — в нем действительно что-то такое было.

Вышла жена доктора, поздоровалась, но тут же снова ушла. В отличие от супруги директора, беззаботной, веселой, она показалась мне усталой и нервной.

Мы вытащили для виду ломберный столик, сели и сдали карты. Доктор Хауг достал блокнот с записями какой-то старой партии.

— Вот так. Теперь пусть являются! — сказал он.

И разговор начался. Собственно, нового я услышал очень немного. Главное уже рассказал директор, остальное я знал от Андреаса и Индрегора. Прояснились, правда, кое-какие подробности, но ни одна не содержала и намека на разгадку.

За последний месяц произошло три ареста. Во всех трех случаях речь шла о людях, выполнявших задания именно этой группы. Один из арестованных, насколько им было известно, проговорился, но их это не слишком тревожило, не так уж много он и знал, а директивы получал от человека, которого им удалось переправить в Швецию. Кроме того, немцы накрыли радиопередатчик, когда его переправляли из одного места в другое. Вернее, уже во время установки на новом месте. Те, кто отвечал за операцию, были очень осторожны и тщательно проверяли, нет ли слежки. Следовательно, немцы заранее знали, куда именно его должны переправить. Но, спрашивается, каким образом они могли об этом узнать? Во всяком случае, не от тех, кто переправлял, — все они были арестованы, и обошлись с ними не слишком мягко. Всех их ожидал военный трибунал, и наверняка с печальным исходом.

— Вы сами понимаете, — сказал доктор Хауг, — что от всего этого с ума можно сойти. Все нити ведут обратно к нам. Если только кто-нибудь из нас случайно не проговорился, — а каждый может поклясться, что ни в чем таком не повинен, — то, по логике вещей, все это должно кончиться тем, что мы начнем подозревать друг друга!

Я видел взгляд всех четверых. Доктор Хауг, Гармо и директор смотрели прямо на меня. Кольбьернсен какое-то мгновенье смотрел в пол, потом тоже поднял глаза на меня.

Гармо сказал басом:

— Доктор прав. Так и свихнуться недолго. Мы ведь знаем, что ничего такого быть не может. Это так же невозможно, как укусить самого себя за нос.

Доктор Хауг и директор согласились с ним.

Кольбьернсен, сидевший немного поодаль, промолчал.

Я осторожно спросил, не могло ли случиться, что кто-нибудь у кого-нибудь дома… И что кто-нибудь из домашних — ну, не выдал, конечно, но… просто проявил неосторожность? Печальные прецеденты были.

Директор уверен был, что его жена абсолютно ничего не подозревает. Доктор же сказал, что его супруга, по-видимому, о чем-то догадывается. Ее это, видимо, тревожит. Но определенного она ничего не знает.

Гармо и Кольбьернсен были не женаты.

— Я не хочу сказать, что это снимает с меня все подозрения, — проследил Кольбьернсен с коротким холодным смешком. — Но мне не с кем откровенничать!

Гармо согласился с ним: отвыкаешь делиться!

Доктор Хауг сказал, что, поскольку в большинстве случаев собирались у него, ему как-то пришло в голову, уж не установлена ли в его кабинете какая-нибудь чертовщина — звукоуловитель или что-нибудь в этом роде. Он "прочесал" буквально весь кабинет — стены" пол, потолок. Абсолютно ничего. Он может в этом поклясться. А без соответствующей аппаратуры тут ничего не услышишь, в этом он уверен. Первые годы он вел прием здесь — до того, как получил кабинет в здании банка. И еще тогда позаботился о звукоизоляции.

— Если б мы даже кричали во весь голос, в других комнатах ни звука бы не услышали. Но мы, впрочем, никогда особенно громко и не говорим.

Я подумал, что уж Гармо, во всяком случае, не способен говорить тихо.

Потом им пришло в голову, не подслушивает ли их кто снаружи — с помощью какой-нибудь аппаратуры. Поэтому в последнее время они завели такую практику: когда собирались, кто-нибудь обязательно несколько раз обходил вокруг дома. Но ничего подозрительного они не заметили.

Я спросил, скорее для проформы, нет ли у них оснований подозревать кого-нибудь из местных нацистов. Исполняя своего рода долг вежливости по отношению к Андреасу, я назвал Ханса Берга.

Они только фыркнули. Ханс Берг — оригинал, конечно, и, кроме того, как оказалось, разложившаяся личность, мерзавец. Но шпион? Во-первых, он слишком пассивен — пассивен до того, что совершенно непонятно, как он вообще-то удосужился вступить в партию. А во-вторых, его рассеянность вошла тут в поговорку еще задолго до войны. Разве такой растяпа может быть шпионом? Немыслимо, заявили они в один голос. И Кольбьернсен был того же мнения.

— Нет, — сказал доктор Хауг, — это исключено! Вот если б вы еще назвали доктора Хейденрейха! Он больше подходит. Но только как бы он смог шпионить за нами? Каким образом?

— Ну, а сын? Это сказал Гармо.

Сын, правда, был опасный фанатик, хирдовец[19] и вообще сволочь. Но все упиралось в то же самое: как? Каким образом?

Нет, это тоже исключено.

Разговор продолжался.

Несколько секунд я не мог собраться с мыслями. Значит, доктор Хейденрейх здесь, в городе…

Но я ведь знал!

Должен был знать. Он приехал сюда сразу же, как только получил диплом. И тут и обосновался. Я об этом знал. Правда, мы с ним совсем разошлись после того разговора осенью двадцать первого… того самого разговора… Мы с ним слова не сказали с тех пор. Он, между прочим, женился именно тогда. Чуть не накануне экзаменов — странная идея! — жену его никто из нас не видел — переехал тут же в предместье Осло. Непонятный поступок…

Но хоть мы и разошлись, я, конечно, знал, что потом он поселился именно тут. Слухи всегда доходят. И теперь, в этот момент, я знал, что я знал об этом раньше.

Но я абсолютно об этом забыл.

А примерно год назад я, помню, видел список врачей-нацистов, и его фамилия там была и адрес тоже. Я теперь это вспомнил.