…Во время дискуссии мне случилось сравнить пушкинскую Татьяну с современной десятиклассницей — в пользу последней. Вскоре я получил письмо от учительницы из Днепропетровска, умной и доброжелательной читательницы. Вместе с дочкой, обсудив мое выступление, они решили, что я совершенно не прав, и читательница написала об этом искренне и горячо, обильно подкрепляя свое мнение выдержками из романа. Причем выяснилось, что семнадцатилетняя дочка упорно защищала Татьяну от сравнения с современной десятиклассницей, то есть с самой собой.
Кто из нас прав — вопрос другой, сейчас речь не об этом. Что заставило двух наших современниц, принадлежащих к тому же к разным поколениям, отложив прочие заботы, тратить время и страсть на защиту достоинств девушки, придуманной поэтом полтора века назад?
Почему о книгах, созданных в уже отдаленные времена, по–прежнему говорят с сугубо личной заинтересованностью?
Вообще что она для нас, классика, основательно перетряхнуть которую и урезать предлагает решительный инженер Волков? Учебник? Привычка? Фетиш, охраняемый коллективной договоренностью? Или нечто большее?
Попробуем в этом разобраться непредвзято и объективно, как требует того оппонент.
Прежде всего классика — это наше общение. Исчезни она внезапно — и мы, говорящие на одном языке, перестанем понимать друг друга. Сами того не замечая, мы привычно употребляем слова, за каждым из которых стоит исследованный жизненный пласт. Ведь слышим же мы в предельно будничных ситуациях:
— Это все гамлетовские сомнения…
— Брось ты из себя Печорина строить!..
— Недорослей мне в отделе не надо!..
— Два часа от Москвы — и абсолютно есенинская Русь.
— Володька как раз в твоем вкусе — типичный Пьер Безухов…
Житейские, трамвайные, коммунальные разговорчики. Но уберите из них классику — и практическая их ценность станет нулевой. Как говорят нынче, никакой информации! И <...>[1] битый час объяснять другой, что за человек.
И муж не сумеет уговорить жену провести отпуск в Подмосковье.
Реформа классики — мероприятие столь же рискованное, как и реформа письменности. Урежь поосновательней хотя бы школьную программу, и в стране наступит нечто вроде двуязычия — не читавшие перестанут понимать читавших…
Но дело не только в практической необходимости.
Классика — это наша молодость. Так называемые «юношеские идеалы», и в старости властно толкающие человека к хорошему, — это ведь тоже классика, «разумное, доброе, вечное», посеянное в нас еще в том самом переходном возрасте, когда с девушкой, от которой голова идет кругом, говоришь не о любви, а о Блоке. Классика заложена в нас. Устарела она — устарели и мы…
Классика — это школа мышления. Ее нельзя глотать бездумно. Даже самый остросюжетный роман Бальзака или Достоевского держит в напряжении прежде всего нашу мысль, потом уже любопытство. Поэтому поклонники легкой словесности, любители поразвлечься книжечкой с классикой предпочитают дела не иметь. За что и расплачиваются, как правило, не только эмоциональной, а и интеллектуальной посредственностью.
И наконец, классика — наша устойчивость в жизненных штормах. Любовь обманет, удача уйдет, работа разочарует, но Шекспир на книжной полке всегда Шекспир, Пушкин всегда Пушкин, и, значит, жизнь имеет смысл. Классика — духовная история человечества, она, как и всякая история, помогает понять современность.
К сожалению, все эти рассуждения, даже если они <...>[2].
Обычно в таких случаях говорят, что не стареет и вообще не может стареть, ибо человеческие эмоции не изменились со времен Гомера — мы так же любим и так же ненавидим. Будь оно так на самом деле, это, пожалуй, доказывало бы лишь несостоятельность литературы: зачем она, если под ее воздействием человек никак не меняется? К счастью, все обстоит по–иному. Биологический аппарат наших эмоций, вероятно, со времен Гомера не изменился. Но человеческие отношения изменились неузнаваемо — и любим, и ненавидим мы не так. Благородному шекспировскому Отелло и в голову не мог прийти выход, найденный Пушкиным спустя двести лет: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим». В свою очередь, пушкинский Онегин принял вызов Ленского из соображений чести — предположение, что убийство друга, к тому же почти мальчика, будет сочтено подлым и преступным, даже не рассматривалось.
Мир человеческих эмоций изменяется, как и мир вообще.
Конечно, трагедия Шекспира и роман Пушкина по-прежнему принадлежат к самым любимым и самым читаемым книгам — надеюсь, этот факт доказывать не нужно.
Но есть ведь и другие факты.
Первую нашу классику, «Слово о полку Игореве», мы читаем сегодня в переводах — лишь специалистам доступен устаревший язык.
Потрясавшие некогда умы Дефо, Свифт, Рабле и совсем близкий нам по времени Диккенс все больше отходят в область детского чтения. И Марк Твен, и Гюго, и Киплинг.
И еще признак «старения» — классика теряет врагов. Пороки постепенно приспосабливаются к классике, как микробы к антибиотикам. Духовные наследники Тартюфа от души смеются, слушая диалоги Мольера, и иной сегодняшний Иудушка Головлев норовит защитить докторскую по Салтыкову–Щедрину.
К тому же одни классики «старят» других. Скольких прекрасных стилистов невольно потеснила точная и гармоничная проза Чехова! А Пушкин? Ведь и до него были классики. И не их вина, что необъятный гений Пушкина вобрал в себя и Державина, и Жуковского, и весь русский XVIII век.
То, что сегодня классику читают не так активно, как современную литературу, само по себе не страшно. Думается, так и должно быть — по крайней мере, было всегда. В тридцатые годы прошлого века самыми популярными были современные писатели — Пушкин и Гоголь. В шестидесятые — тоже современные: Тургенев, Достоевский и Толстой. В начале нашего века думами читателей владели опять‑таки современники: те же Толстой, Чехов, Горький, Андреев. Это естественно: у каждого дня свои заботы, а прямой ответ на вопросы жизни действует на нас сильней, чем аналогия, даже очень глубокая. Вот если бы современную литературу читали меньше, чем классику (а так, между прочим, и было лет двадцать назад, в пору пресловутой «теории бесконфликтности»), тогда стоило бы бить в набат: это значило бы, что сегодняшняя изящная словесность явно не выполняет своих общественных задач, отражая действительность робко и неглубоко.
Беспокоит другое.
По данным одного исследования, к современной книге половина читателей обращается по совету знакомых. А вот к классике — всего 12 процентов. В полтора раза чаще классику берут по необходимости (работа, учебная программа и т. п.). Может, классика действительно в какой‑то степени теряет позиции в наших разговорах и размышлениях, в практике, в нашей жизни?
Инженер Волков считает, что теряет и что виновата сама классика, в силу чего некие репрессивные меры против нее представляются ему актом полезным и справедливым. Но мне кажется резонным сперва разобраться, в чем виновата классика, а в чем мы, читатели.
Людей, защищающих классику от любых нападок, понять легко. Но давайте будем объективны — попытаемся понять и тех, кто с разной степенью категоричности призывает «освободить» современность от классики. Проще всего было бы решить, что это воинствующие невежды, а то и вовсе маленькие Геростраты, из одного лишь честолюбия рвущиеся с факелами к полкам библиотек. Но тогда как быть со знаменитой статьей Писарева «Белинский и Пушкин»? Как быть с дерзким призывом молодого Маяковского «сбросить Пушкина с корабля современности»? Или с толстовской критикой Шекспира? Люди были, что и говорить, не обтекаемые, но уж никак не Геростраты!
Есть популярное объяснение: ошибались. Ладно, допустим. Гении тоже люди, а люди от ошибок не застрахованы.
Но возникают два вопроса.
Во–первых, почему ошибались именно они? Какой-нибудь инспектор гимназии из Вышнего Волочка — тот все понимал правильно. А вот Писарев дал промашку.
