— Боже избави! Ни за что на свете!
— Что ожидает мою дочь? Что с ней будет? — с отчаянием в голосе прошептал он, не глядя на меня.— С таким-то наследством! Достаточно посмотреть на ее отца — вспыльчивого, грубого и жестокого человека, сумасшедшего, способного на любые крайности. Невозможно сосчитать, сколько соборов и церквей я посетил вместе с Дорой, сколько бесценных распятий я ей показал, прежде тем превратить их в очередное средство получения прибыли. В одной только Германии мы провели с ней немало часов, рассматривая великолепные росписи на потолках соборов эпохи барокко. Я дарил Доре невероятной ценности реликвии, подлинные распятия, украшенные серебром и рубинами. Я купил множество Платов Вероники такой потрясающей красоты, что перехватывало дыхание... Боже мой! Боже мой!
— Скажи, а не было ли во всем этом стремления каким-то образом искупить, загладить свою вину? Я имею в виду Дору.
— То есть вину за оставшееся без объяснения исчезновение Терри, за то, что она спросила тебя о ней лишь через много лет? Я думал об этом. Если Дора поначалу и чувствовала что-то подобное, то это чувство давно прошло. Она считает, что мир нуждается в новом откровении. В новом пророке. Однако пророками не становятся в одночасье. Дора утверждает, что ее превращение должно произойти благодаря умению видеть и чувствовать, но она не имеет ничего общего с палаточным возрождением[2].
— Мистики никогда не связывали прорыв к Богу с палаточным возрождением.
— Конечно нет.
— А Дора мистик? Как ты думаешь?
— А ты сам разве не понял? Ведь ты следил за ней. Нет, Дора никогда не лицезрела Бога и не слышала его голоса, если ты это имеешь в виду. А лгать в таких вопросах она ни за что не станет. Но Дора жаждет этого. Она мечтает о таком моменте, о чуде, об откровении.
— Она ждет появления ангела?
— Вот именно.
Мы оба вдруг умолкли. Роджер, наверное, размышлял о своих давних мечтах и планах, а я... Я тоже погрузился в воспоминания — о том, как совершил фальшивое чудо, о том, как я, ангел зла, довел до безумия католическую монахиню, о ее кровоточащих руках и стигматах на ее ногах...
Неожиданно он как будто принял решение и, к моему великому облегчению, заговорил вновь:
— Я разбогател, когда отказался от намерения переделать мир, если вообще всерьез думал об этом. И построил собственную жизнь, которая и стала моим миром. А Дора действительно всей душой жаждет... чего-то... А вот моя душа мертва...
— Судя по всему, нет,— откликнулся я. Мысль о неизбежности его скорого исчезновения становилась все более невыносимой и пугала, меня гораздо больше, чем еще не так давно испугало его появление.
— Вернемся, однако, к главному,— сказал он.— Меня начинает тревожить...
— Что?
— Не валяй дурака и слушай. На имя Доры положены деньги, которые никак не связаны с моим именем. Власти никоим образом не смогут наложить на них лапу, тем более что по твоей милости мне уже никто не сможет предъявить обвинение в чем-либо, не говоря уже о том, чтобы осудить. Всю информацию о них ты найдешь в квартире. В черных кожаных папках. Они в металлическом картотечном ящике. Вместе с корешками чеков и различными документами, касающимися купли-продажи картин и статуй. Все это ты должен сохранить для Доры. Это дело всей моей жизни, мое наследие. И отныне оно в твоих руках. Ты можешь выполнить мою просьбу? Ради Доры! Торопиться не стоит, да и нужды нет, ведь ты очень ловко покончил со мной.
— Знаю. А теперь ты просишь меня выступить в роли ангела-хранителя и позаботиться о том, чтобы Дора получила наследство в целости и сохранности, притом незапятнанным.
— Да, друг мой, именно это я умоляю тебя сделать. И тебе по силам выполнить мою просьбу. Кроме того, не забудь о Винкене. Если она откажется взять книги, хранителем их должен стать ты.
Он коснулся рукой моей груди, и я ощутил легкий толчок — как раз против сердца.
— Как только мое имя исчезнет с газетных страниц — если оно вообще просочится в прессу из досье ФБР,— ты передашь деньги Доре,— продолжил давать наставления Роджер.— Деньги всегда в цене, и они помогут ей создать собственную церковь. Дора умеет привлекать к себе людей. При наличии средств она самостоятельно справится со своей задачей. Ты понимаешь меня? Она сумеет добиться не меньшего успеха, чем Франциск, Павел или Иисус. Если бы не ее увлечение теологией, она давно уже стала бы харизматической знаменитостью. Она обладает всем необходимым для этого. Только вот слишком много думает. Теология отделяет и отдаляет ее от остальных.
Роджер вздохнул. Он говорил очень быстро, и меня вдруг начала охватывать дрожь. Я отчетливо ощущал исходящие от него волны страха. Но чего он боится?
—Вот, послушай,— сказал он.— Я хочу процитировать тебе кое-что. Дора упомянула об этом прошлой ночью. Мы с ней читали книгу известного английского газетного обозревателя Брайена Эппльярда. Ты о нем слышал? Он написал книгу под названием «Постижение современности». Дора дала мне экземпляр. Там есть рассуждения, с которыми полностью согласна Дора... относительно того, что все мы «духовно обеднели»...
— Я тоже с этим согласен.
— Но речь шла и о чем-то еще — там было что-то относительно необходимости выбора О том, что можно создавать теологические теории, но, для того чтобы быть действенными, они должны исходить откуда-то изнутри, из самых глубин человеческой души. Я помню, как она это называла. Словами Эппльярда: «Совокупность человеческого опыта».— Роджер умолк. Чувствовалось, что он растерян, что его мучают сомнения.
—Да, она ищет и жаждет именно этого.— Мне отчаянно хотелось успокоить его, заверить в том, что я все понимаю.— Она всей душой к этому стремится.
Я вдруг поймал себя на том, что вцепился в него с не меньшей силой, чем он в меня, и точно так же стараюсь удержать его рядом.
Роджер смотрел в сторону.
Меня охватила невыразимая печаль. Зачем, почему я это сделал? Да, этот человек был мне интересен, я знал, что он порочен. Но как я мог? С другой стороны, что было бы, останься он рядом со мной таким, каков есть? Что, если бы он стал моим другом?
Ладно, это все детские рассуждения, эгоистичные и корыстные. Мы говорили о Доре, о теологии. Конечно, точка зрения Эппльярда была мне понятна. «Постижение современности»... Я вспомнил эту книгу. Отыскал ее в глубинах своей бессмертной памяти и словно перечел заново.
Роджер молчал и не шевелился.
— Послушай, чего ты так боишься? — спросил я.— Пожалуйста не темни, не скрывай от меня ничего!
Я вцепился в него — грубо, бессовестно, но при этом едва не плача при мысли о том, что убил этого человека, отнял у него жизнь, а теперь отчаянно жажду только одного: как можно дольше удержать возле себя его дух.
Он не ответил. Но выглядел очень испуганным.
Оказывается, я вовсе не безжалостное чудовище, каковым всегда себя считал. Я не могу равнодушно видеть людские мучения. Я всего лишь проклятый упрямец, так и не разучившийся сопереживать страданиям других.
— Роджер! — взывал к нему я.— Посмотри на меня! Продолжай, не молчи!
Однако он пробормотал только несколько слов — что-то о Доре и о том, что ей, возможно, удастся найти то, что так и не смог отыскать он сам.
— Что именно? О чем ты? — потребовал я пояснений.
— Богоявление...— прошептал он.
О, это чудесное слово! Оно из лексикона Дэвида. Совсем недавно я слышал это слово из его уст, а вот теперь оно слетело с губ Роджера.
— Послушай, по-моему, они идут за мной,— неожиданно gроизнес он, и глаза его расширились. В этот момент он казался скорее удивленным, озадаченным, чем испуганным. Он прислушивался к чему-то. До меня тоже доносились какие-то звуки.— Помни о моей смерти,— ни с того ни с сего произнес он, как если бы в этот момент мысль о ней наиболее отчетливо возникла у него в голове.— Расскажи Доре о том, как я умер. Убеди ее в том, что смерть очистила оставшиеся после меня деньги. Ты понимаешь, о чем я? Я заплатил за это своей смертью. Деньги теперь чистые. И книги Винкена, и все остальное больше ничем не запятнаны. Представь ей все в самом выгодном свете. Скажи, что я искупил все свои грехи собственной кровью. Ты понял меня, Лестат? Используй все свое красноречие! Расскажи ей!
