Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Дынников огляделся. В комнате было тесно от множества вещей — четырех пузатых комодиков, стульев с гнутыми спинками, этажерок, на одной из которых в чинном порядке выстроились фарфоровые слоны с задранными хоботами, углового столика под кружевной накидкой и другого стола, обеденного, посредине которого, однако, стояла не лампа, а ваза с крашеным бессмертником. Лампа же висела под потолком, и вниз от нее тянулись цепи с черными шарами; к одной из них была привязана гарусной ниточкой игрушка — в розовом платье китаянка. Судя по увиденному, Дынников ожидал, что Катин отец окажется уютным старичком, с плешинкой и, может быть, в пенсне при шелковой тесьме. А из-за перегородки, стуча босыми пятками, вышел мужчина с заспанными глазами, еще нестарый и ростом на полголовы повыше Дынникова. Не подавая руки и не кланяясь, он как-то разом окинул Дынникова взглядом с фуражки до шпор, оправил сбившуюся на сторону рубаху и сказал, небрежно растягивая слова:

— Весьма рад.

И сел, коротким жестом предложив Дынникову место на диване. Под рубашкой у него, не застегнутой на груди, густо вились темные волосы. Дынников, завязывая разговор, потрогал пальцем куклу в розовом.

— Китайка?

— Китаянка, — сухо и невнимательно сказал Истомин.

Так же невнимательно, не выказывая ничего, он выслушал предложение Дынникова и, отрицая его, покачал головой.

— Почему же? — спросил Дынников. — Мы не бесплатно просим; и деньги выделим и паек — по возможности, конечно.

— Не в этом дело, — сказал Истомин, и глаза его стали чужими. — Мой предмет далек от интересов ваших лично и ваших коллег. Я — историк, а история России... Впрочем, вы читали Карамзина?

Из-за перегородки выскользнула Катя и остановилась поодаль, держа в руках ярко расписанные чашки.

— Папа!

— Карамзина? — вяло сказал Дынников. — Не доводилось. Ну и что же?

Истомин, раздумывая, постукал пальцами о стол.

— Извольте. История, если хотите, не только предмет, но и отношение к эпохе, не так ли? Для вас монархия — это всего лишь расстрелянный чекистами Николай Второй, придворная камарилья во главе с Алисой, Пуришкевич и распутинщина. А для меня она — Петр и Екатерина Великие, Иоанн Грозный, Калита и Василий Темный, наконец, славные имена ревнителей земли русской. Не будь их, не было бы России, и народа ее, и вас, и меня... И когда я говорю о монархии, то вижу и поле Куликово, и рать Невского, изгоняющую тевтонов. И горжусь, что они были, несли Руси, а следовательно, и мужику, пахарю, всяческий прогресс и процветание.

— Процветание? — сказал Дынников.

Не ожидая ответа, он поднялся, тяжело поводя плечами.

Цепляя маузером за стулья, сделал шаг к двери. Истомин равнодушно проводил его глазами и почесал грудь.

— Значит, говорите, процветание? — повторил Дынников, холодея сердцем.

— Не верите? — сказал Истомин и скучно улыбнулся. — И все же... Сам по себе народ темен и сер. И не в силах двигать историю. Эпоха создается личностью. Вспомните Петра и скажите, вправе ли мы, говоря о промышленности и мореплавании, стереть со скрижалей его имя и позабыть, что им создавались и флот, и рудники, и потрясающая мир столица?

— Папа! — с умоляющей улыбкой сказала Катя. — Я очень прошу тебя...

Лицо у нее было несчастное, и Дынников хотел было успокоить ее, но промолчал, подумав, что удобнее и лучше будет поговорить с ней завтра.

Теряя к Истомину последний интерес, он огляделся равнодушно — так, на прощание, и наткнулся взглядом на фотографический портрет в рамке из ракушек. Портрет был знаком, и Дынников, поначалу было скользнувший по нему взглядом и оборотившийся к выходу, вернулся глазами к бледному лицу с короткими усиками и тонко прочерченными губами.

— Кто? — спросил он, делая шаг к портрету. — Откуда он у вас?

— Вот этот? — сказал Истомин.

— Ну да, — сказал Дынников нетерпеливо. — Это же Неклюдов?

В два шага он обогнул стол и, локтем посторонив Истомина, снял карточку со стены. Сомнений не было: Неклюдов, помоложе, чем был бы сейчас, улыбался ему, бандит и убийца Неклюдов, зарезавший агента Александрова и собственноручно избивший до потери ума старичка из банка.

— Это мой ученик, — сказал Истомин. — Бывший ученик, видите ли...

Он стоял между Дынниковым и Катей — в несвежей рубахе, с голыми большими ступнями и руками, мощными, как у борца. Дынников обошел его, как обходят остроугольную вещь. Было жарко, и его душил плотный воздух жилья.

Чашки звякнули в Катиных руках.

— Почему? — сказал Дынников. — Почему я не знал?

Он слушал ее, не перебивая, укладывая каждое слово в память, как кирпич в стену. Они падали, и стена становилась все выше и толще, отделяя Катю от него и оставляя ее где-то там, в чужом мире, гимназисткой с косой и бантом, обожающей танцы в Благородном собрании. В этом мире были и томики Северянина, переложенные памятными ленточками, и записочки от влюбленных мальчиков, и Неклюдов, вальсирующий как бог.

— Дальше, — сказал Дынников жестко.

Не всегда прошлое укладывается в личное дело в папке. В ней не нашлось места ни для того вечера, когда восьмиклассник Неклюдов объяснился в любви шестикласснице Истоминой, самой тихой и самой красивой девочке в женской прогимназии, ни для письма, положенного на крыльцо этой зимой, — листочка в захватанном многими пальцами конверте:

«Оплакиваю ваше предательство и свою любовь. Серж».

Вечер от письма отделили три года: для Кати они заполнились тоской и смятением души; для Неклюдова — кровью; для Дынникова — госпиталями гражданской и больничкой здесь, в уезде, где накладывали ему на новые раны рвотно пахнущие карболкой бинты.

Дынников помял в пальцах письмо, которое Катя, роняя с этажерки слоников, отыскала в оклеенном плюшиком альбоме,

— Еще были? Лучше сразу скажи.

— Нет, — сказала Катя чужим голосом. — Клянусь вам!

— Где он?

— Не знаю... Мы за три года не встречались ни разу...

— Ладно! — сказал Дынников.

Он совал карточку в карман, обламывая рамку, и все не мог попасть — пальцы у него ходили ходуном. Дынников знал себя, знал, что может произойти сейчас, через миг, и поэтому, так и не спрятав карточки, повернулся и пошел к двери.

Уже выходя, он через плечо бросил Кате то самое слово, услышав которое она приглушенно охнула, а потом заплакала ему вслед, прикусывая пальцы, прижатые к губам. Это же слово Дынников твердил про себя, продираясь в темных сенях и спускаясь с крыльца.

Ярость захлестывала его.

Будь его воля, будь граната под рукой, он ахнул бы ее в эти сени, к чертям собачьим разнес и крыльцо и домик, где жили среди комодиков и этажерок с фарфоровыми слонами эти двое — чужие и вредные для него и революции люди. На углу Дынникова догнала знакомая вежливая дворняга. Потыкалась мордой в галифе, взвизгнула и отстала. Дынников посмотрел ей вдогон и тоскливо выругался — скверными окопными словами, какими давно уже не ругался ни на людях, ни наедине с собой.

 

В эту ночь он все не спал, курил, ворочался на жестком кабинетном диване и пришел в себя только поутру, когда от верного человека с неожиданной оказией подоспело второе письмо. Дынников позвал начосоча и, пока тот читал, разглядывал тополиную зелень за окном и думал о Кате.

— Выходит, сегодня? — сказал начосоч, возвращая письмо. — А не ошибается?

— Мужик надежный, — сказал Дынников. — Я ему верю.

Они еще посоветовались, как им получше встретить Неклюдова нынешней ночью, и начосоч побежал к себе готовить людей.

Если только разведчик не обманулся, если Неклюдов не раскусил его и не обвел вокруг пальца, то нападение должно было произойти нынче, где-то за полночь. Неясно было только, откуда и как — в седлах или пешими — войдут в город бандиты Неклюдова. Выходит, не зря дрогли в овраге сорок конников, а другие двадцать месили грязь на проселках, создавая видимость, что отряд, рассыпавшись, ловит ветер по волостям.

Дынников любовно прикрыл газетой полевой «эриксон», чтобы не лез поколупленной краской в посторонние любопытные глаза, и сел сооружать приказ об отрешении от должности пишущей машинистки, уличенной в связях с преступным элементом. В этом же приказе он объявлял строгий выговор начосочу, который настолько утерял революционную бдительность, что проморгал и самый факт этих связей, и то, что машинистка оказалась дочерью сомнительно настроенного учителя из дворян. Закончив и крупно расчеркнувшись внизу, он без отлагательства составил рапорт начальнику губмилиции, где брал на себя всю ответственность за происшедшее и просил себе замены для пользы общего дела.

99
{"b":"235726","o":1}