— Прощаю, — буркнул тот. — Что вы предлагаете?

Старшина сдвинул стоптанные каблуки, втянул, насколько это было возможно, перевалившийся через ремень живот и приложил руку к пилотке.

— Товарищ командир, предлагаю выбросить мотор в металлолом.

— Так...

Наконец Добруш вспомнил, что оставил фуражку в штабе.

Самолеты стояли на опушке березовой рощицы. Еще несколько дней назад здесь было сорок шесть машин, внушавших уважение своим грозным видом. Сейчас их осталось восемнадцать, усталых птиц с покалеченными крыльями, пробитыми фюзеляжами, обнаженными моторами. И аэродром оказался непомерно велик. Он превратился в огромную пустыню.

Добруш со старшиной прошли по стоянке мимо темных масляных пятен, расплывшихся там, где раньше находились машины, мимо красных противопожарных щитов с ненужными теперь ведрами и лопатами, мимо ящиков с песком, в которых валялись еще не успевшие почернеть окурки. Когда-то все это имело смысл. Но хозяев не стало, и ящики, щиты, забытые ведра казались теперь ненужными и странными — вещи, утратившие связь с человеком.

— А мне говорят — ремонтируй, — проговорил старшина, задыхаясь и старательно обходя баллоны с кислородом. — Нельзя ремонтировать то, что никакому ремонту не подлежит, Василь Николаич.

Капитан вытащил из кармана трубку и, не зажигая ее, сунул в зубы. Потом внимательно поглядел на Рогожина.

— Что это с вами, старшина?

— Василь Николаич, нельзя вам лететь на такой машине!

— Кто вам сказал, что я лечу?

— Незачем мне говорить, — угрюмо возразил тот. — Я не слепой.

— Гм... — сказал Добруш. Он поспешно похлопал по карманам и, достав спички, прикурил. — Кажется, зуб у вас перестал болеть?

Старшина на мгновение приостановился и посмотрел на Добруша с укором.

— Ну зачем вы так, Василь Николаич? — спросил он. — Мы ж не дети.

Добруш положил руку ему на плечо.

— Не сердитесь, старшина. Я не хотел вас обидеть.

Несколько минут они шагали молча. Потом капитан спросил:

— Пулеметы в порядке?

— В порядке.

— Баки?

— Тоже. Все остальное в порядке. Все, кроме моторов. Так что можете считать, что все не в порядке.

— Ладно, ладно, — проворчал капитан. — Это я уже сообразил. Не нужно так много повторять одно и то же.

Вчера вечером, когда он проверял самолет, дело не казалось таким безнадежным. Правда, тогда и приказа лететь на Кенигсберг не было. «Обреченное задание!»

— Глупости, — пробормотал Добруш.

— Что вы сказали? — встрепенулся старшина.

— Так, ничего...

Машина находилась в самом конце стоянки. Четыре дня назад, когда Добруш посадил ее, это была груда металлолома. Когда самолет коснулся земли, левая консоль отлетела. В крыльях же и фюзеляже было столько дыр, что капитан даже считать их не стал.

Сейчас самолет уже походил на боевую машину. Крылья были отремонтированы, дыры в фюзеляже залатаны, установлены пулеметы стрелка. Тогда они были вырваны снарядом.

Возле машины деловито сновали механики.

— Проверните винты, — сказал капитан старшине.

— Прокопович, с мотора! — крикнул тот механику, сидевшему верхом на левом капоте. — Провернуть винты!

Солдат скользнул вниз. Добруш поднялся в кабину и положил руку на секторы газа. Уже по тому, как вяло взял левый мотор первые обороты, капитан понял, что он сдал окончательно. На всякий случай Добруш прогнал его и на других режимах, но мотор начал чихать и захлебываться. Капитан выключил зажигание. Он еще посидел в кабине, потом спустился на землю.

«На такой машине, пожалуй, можно взлететь, — подумал он. — Но садиться уже не придется. Больше часа она не продержится».

С минуту он глядел на мотор.

— Старшина!

— Я здесь, командир, — шагнул тот из-за шасси.

— Снимите мотор.

— Есть! — обрадованно воскликнул тот.

— Постарайтесь уложиться в четыре часа.

— Будет сделано, командир! Ну и рад же я, командир! — сказал он. Он потрогал щеку. — И фашист присмирел. Эй! — крикнул он механикам. — Снимать мотор! Быстро!

Солдаты бросились к самолету.

Запасных моторов на складе не было. Но с неделю назад километрах в двадцати от аэродрома немцы подбили самолет из соседнего полка. Летчик сумел посадить машину. Потом приезжали механики и пытались снять с нее моторы, но это им не удалось: на обратном пути они останавливались в полку, и Добруш слышал их разговор. По их словам, один из моторов вполне годный, и они собирались приехать за ним еще раз. Но почему-то так и не приехали.

Капитан видел эту машину во время последнего полета. Она стояла недалеко от какой-то деревушки посреди поля. Оба мотора были на месте.

Вернувшись с аэродрома, капитан сразу же направился к инженеру эскадрильи Лаптеву.

— Семен Константинович, дай мне человек трех-четырех механиков, — попросил он.

— Зачем они тебе? — удивился тот.

— Хочу снять мотор с подбитой машины, той, что возле деревушки.

— А, слышал. Зачем он тебе?

— У меня левый никуда не годится.

— А что?! — воскликнул тот. — Это мысль! Чем добру пропадать... Но на кой черт заниматься этим тебе? Вот что мы сделаем. Сейчас я организую людей и съезжу сам.

Он было поднялся, но Добруш остановил его.

— Да куда тебе, ты же на ногах не держишься. У тебя и в эскадрилье дел по горло. А мне все равно надо посмотреть, что это за мотор.

Инженер смущенно потер слипающиеся веки:

— Замотался... Ладно, действуй!

Все вокруг замерзло. Здесь, на высоте семи тысяч метров, термометр показывает минус тридцать. И близкие звезды, и чернота неба, и машина, и люди в ней — все застыло в неподвижности. Даже гул моторов, кажется, только потому не отстает от них, что примерз к обшивке самолета.

— Штурман, как курс?

— Курс хорош, командир.

— Стрелок, у вас все в порядке?

— Все в порядке, командир.

— Не забывайте о кислороде. Какое у вас давление?

На высоте семи тысяч метров, где атмосферное давление составляет едва ли половину нормального, пилоту нужно постоянно следить за самочувствием экипажа. Малейшая неполадка с подачей кислорода — и наступает обморок, а через несколько минут — смерть. Человек ничего и не почувствует.

— Сто двадцать, командир.

— Как?! Вы успели съесть тридцать атмосфер?! Стрелок, вы что — костры им разжигаете?

Надо же! Кислород им особенно потребуется на обратном пути, потому что возвращаться предстоит на восьми с половиной — девяти тысячах метров. Нужно экономить горючее, а именно на этих высотах у них будет сильный попутный ветер. Но если кислорода не хватит...

— Нет, командир, я им дышу, — с обидой возражает стрелок.

— Так дышите экономнее! Немедленно уменьшите расход кислорода!

В наушниках слышится сопение стрелка и, потом его голос:

— Уменьшил, командир.

— Ладно. Штурман, у вас какое давление в баллоне?

— Сто двадцать пять.

Хоть один умный человек нашелся.

Добруш понимает, что несправедлив. Расход кислорода у стрелка нормальный. Но это уже сказывается Кенигсберг. Города не видно, но пилот всем телом чувствует его приближение, чувствует затаившуюся в нем опасность. И нервничает.

— Эй, стрелок!,.

— Я слушаю, командир.

— Не злитесь.

— Не буду, командир. — Стрелок веселеет. — Долго нам еще? Я совсем окоченел...

— Штурман, как цель?

— Девять минут сорок секунд.

— Стрелок, вы слышали? До Кенигсберга девять минут сорок секунд.

— Понял, командир.

И они смолкают.

...Необходимо было поговорить со штурманом Назаровым.

В землянке, служившей одновременно и клубом, и столовой, и библиотекой, было почти пусто. За столиком у окна двое летчиков играли в шахматы. Трое других, среди которых находился и майор Козлов, перекидывались в карты.

Назаров сидел на табурете у стеллажа и читал книгу. На нем были безукоризненно выглаженные брюки, до блеска начищенные ботинки и новенькая кожаная куртка. Выбритое до синевы лицо его казалось аскетически сухим.