— Это не имеет значения! — крикнул тот. — При чем тут группа, если ты не сможешь вернуться?

— Я вернусь.

Царев выпрямился и с минуту с изумлением смотрел на капитана.

— Вернешься?! Из этого полета?

— Другие возвращаются.

— Не на таких машинах!

— Моя машина не так уж плоха. Да и... видишь ли, все это не так просто. Я вовсе не хочу, чтобы приказ отменили.

— Что ты такое городишь?! — разозлился Царев. — Как не хочешь?

— Я полечу на Кенигсберг, — сказал капитан. — Не стоит больше об этом говорить.

Царев застыл с раскрытым ртом. Вид у него был как у ребенка, которому показали блестящую игрушку и тут же отняли ее.

— Но ведь у тебя... Послушай, может, я мог бы слетать вместо тебя? — проговорил он жалобно. — У меня неплохой экипаж, да и машина получше... Зачем тебе ломать шею?

Капитан вздохнул.

— Хочу посмотреть Белоруссию.

Царев широко раскрыл глаза.

— При чем тут Белоруссия?!

— Видите ли... однажды я там родился.

Царев пристально поглядел на него и покачал головой.

— Что ж, — сказал он. — Я предупредил. — Он нахлобучил фуражку и повернулся к двери. Уже выходя, не удержался и крикнул: — Все в этом полку с ума посходили! Все! Наталья Ивановна говорила: держись от сумасшедших подальше. И она права!

Он так хлопнул дверью, что с потолка посыпалась земля. Капитан остался один.

...Он увидел Белоруссию — сплошное огромное черное пятно. И только один огонек, где-то под Минском, который начал мигать при их приближении.

Штурман прочел морзянку:

— «Трэба зброя... Трэба зброя...» Командир, что это значит?

— Нужно оружие, — угрюмо перевел пилот. Огонек мигал долго и настойчиво, он терпеливо просил и после того, как они миновали его:

«Трэба зброя...»

— Командир, курс триста двадцать, — говорит штурман.

Капитан ждет, пока цифра 315 на картушке компаса подходит к указателю. Затем выравнивает самолет. По инерции машина еще продолжает разворачиваться, и, когда две светлые черточки совмещаются в одну, пилот компенсирует инерцию едва ощутимым движением руля поворота.

— Взял триста двадцать.

Теперь звезда, на которую он летел до сих пор, сместилась влево.

Взгляд пилота пробегает по приборам, не задерживаясь ни на одном. Температура масла, расход горючего, высота, скорость, обороты винтов...

Приборы — язык, на котором разговаривает с ним самолет. В первые годы работы Добруша самолет говорил на чужом языке. Приходилось прилагать все внимание, чтобы понять, о чем говорит машина. Сейчас это получается без участия сознания. В его глазах раз и навсегда запечатлелось то положение стрелок, рычагов тумблеров, огоньков сигнальных лампочек, при котором даже мимолетного взгляда достаточно, чтобы в мозг поступало сообщение: нормально, нормально, нормально...

Но стоит отклониться одной-единственной стрелке, потухнуть лампочке, и привычная картина нарушается, в мозг поступает тревожный сигнал: «Опасность!» Пилот еще не успевает осознать, в чем она заключается, но уже начинает действовать, только задним числом понимая, что на это сообщение машины он и в самом деле должен был убрать газ, переключить тумблер или взять штурвал на себя...

— Режим, командир!..

С ним хороший штурман. Он знает свое дело. Хороший штурман, еще не оторвавшись от земли, думает о ветре. Он всегда с недоверием относится к груде метеосводок, которыми его снабжают перед полетом. Едва поднявшись в воздух, он хочет сам узнать скорость ветра, направление, снос машины. И, как правило, его данные отличаются от тех, которые он получил на земле. Земля всегда отстает от событий, происходящих в воздухе.

А сейчас, перед бомбометанием, ветер штурману особенно нужен...

Две минуты, пока штурман, припав к окуляру визира, ловит одному ему видимые ориентиры, кажется, что машина замерла в воздухе. Ни одна стрелка не сдвигается даже на десятую долю миллиметра.

— Промер окончен. Отличный ветерок получился, командир! Повторять не надо.

Приятно дать штурману хороший ветер. Штурманы редко бывают довольны ветром. Иногда приходится повторять режим по три, четыре, пять раз, и тогда работа летит к чертям. Тогда каждый думает о том, чтобы хоть как-то разделаться с этим проклятым полетом, от которого добра ждать не приходится.

Они хорошо работают. Они хороший экипаж.

— Командир, осталось семнадцать минут.

— Понял. Стрелок, вы слышали? До Кенигсберга — семнадцать минут.

— Слышу. Семнадцать.

— Как кислород?

— В порядке, командир. Идет.

— Штурман, у вас как с кислородом?

— Все хорошо. Спасибо. Командир, начинайте набор. Держите шесть метров в секунду.

— Понял. Шесть.

Нос самолета чуть приподнимается. Они уходят от земли все выше. От враждебной земли, на которой рассыпано довольно много огней. Но эти огни капитана не радуют. Они вызывают в нем раздражение и глухую злобу.

..Когда Царев ушел, капитан поднялся и развел в печурке огонь. Подбросив дров, он посидел, задумчиво глядя на пляшущие язычки пламени.

Майор Козлов и старший лейтенант Царев... Один терпеть не может его, капитана Добруша, и старается доставить неприятности. Второй расположен настолько дружески, что готов на самопожертвование. А в итоге горечь от встречи и с тем и с другим. Ну что стоило Цареву сказать, что машина у него, Добруша, не так уж и плоха, а полет на Кенигсберг — это задание, с которым он справится шутя.

Капитан вздохнул. Им овладела странная апатия, в мозгу проносились обрывки картин, никак не связанных с предстоящим полетом: лицо погибшего стрелка, истребитель «Лагг-3», на котором он летал в начале войны, Анна, трубка «Дарю сердечно...»

До вылета оставалось тридцать часов.

«Ладно, — подумал он. — Я должен бомбардировать Кенигсберг, и покончим с этим».

Штурман Назаров. Вот кто ему нужен. Назаров — хороший штурман. Правда, он из экипажа Козлова, и это даст майору лишний повод для различных домыслов. К сожалению, с этим считаться не приходится.

Капитан поднялся и снял с гвоздя куртку. Но в этот день все складывалось неудачно. Снаружи послышался шум шагов, и в землянку спустился старшина Рогожин.

— Можно, Василь Николаич?

— Входите, — буркнул Добруш, окидывая взглядом землянку в поисках фуражки.

Старшина остановился у порога и переступил с ноги на ногу. Он был слишком толст, форма сидела на нем как на куле.

— Василь Николаич... — прошепелявил старшина, прижимая руку к левой щеке.

— Что с вами? — спросил капитан. — Простыли?

Рогожин помотал головой.

— Зуб проклятый... хоть матом кричи.

— Коренник?

— Коренник, Василь Николаич.

— Плохо дело. Лечить надо.

Добруш похлопал по одеялу, на нарах приподнял подушку. Фуражки нигде не было.

— Вылечишь зверюгу... как же. Доктора три раза драли.

— Не помогло?

— Укоренился.

— Плохо дело, — повторил капитан.

Рогожин тяжело вздохнул.

— Василь Николаич, а Василь Николаич... — сказал он после молчания. — Вам надо поглядеть левый мотор.

— Что там еще? — недовольно спросил Добруш.

— Он сбрасывает обороты.

— Знаю. Я проверял вечером.

— Сейчас он сбрасывает почти сто пятьдесят, — тихо сказал старшина.

Капитан повернулся к Рогожину, вынул изо рта трубку и внимательно поглядел на него. На секунду он задумался.

— Контактную сеть проверили?

— Все проверили, Василь Николаич. Дело не в этом.

— В чем?

— Мотор после второй перечистки.

— Правый тоже после второй перечистки.

Старшина тихонько вздохнул.

— Это правда, Василь Николаич. Только в нем не взрывалось полтонны железа.

— Ну, это преувеличение.

— Не, Василь Николаич, — покачал тот головой. — Не преувеличение. Вы посмотрели бы, какая там была каша после...

— Да, да, — нетерпеливо сказал капитан. — Это большое упущение с моей стороны. Впредь буду внимательнее.

Старшина смутился.

— Простите, Василь Николаич...