Вряд ли Вишняк не понимал своего положения. Но было ли это достаточным основанием для него, чтобы сойти с нравственной стези, пойти на подлость, преступление? И, как выяснилось теперь, — на убийство? Трудно поверить. Слишком симпатичен этот парень. В нем есть тот стержневой характер, который присущ сильным натурам. Такие не удовлетворятся победой, достигнутой нечестным путем. Им прежде всего для себя нужна победа явная, доказательная, безоговорочная. Думается, Вишняк скорее должен был оберегать Мамлеева, хотя в душе, возможно, не любил. На игры он попадал в любом случае. А игры — еще одна возможность сразиться с человеком, который стоит у него на пути. Другое дело Мельников...»

Воронов вынул папку и начал вновь тасовать свои записи, документы, пытаясь выстроить новую линию. К его полному недовольству, она выстраивалась слишком легко, чтобы походить на правду. Так или иначе, отложив папку в сторону, он был почти убежден в виновности Мельникова. Алексей как бы слышал тот утренний телефонный звонок, раздавшийся в квартире Мамлеева. И согласие Александра на встречу. Представил себе, как нервно ходит по дорожке бульвара взволнованный Мельников, прижимая под мышкой пакет, завернутый почему-то в желтую бумагу. И как, накинув куртку, Мамлеев неспешно спускается на лифте. Потом идет по бульвару. Как пожимают они друг другу руки и садятся на ближайшую скамейку, окрашенную в желтый опять-таки цвет. Говорят о предстоящих отборочных, и Воронов будто слышит этот разговор...

— Я принес тебе патроны. Две пачки, которые был должен, — говорит Мельников и смотрит в сторону.

— Хорошо сделал. А то моих не хватит на обе серии. Старые «родони», боюсь, ослабли.

— У меня завалялась где-то пачка позапрошлогодняя — как лапша тянется заряд, — согласно кивает Мельников.

— А утро-то какое! — мечтательно говорит Мамлеев и, закинув голову, смотрит на, может быть, последние в этом году кучевые облака. И, не поворачиваясь к Мельникову, спрашивает: — Чего дрожишь мелким бесом? Опять ночь в карты проиграл?

— Не совсем, — уклончиво отвечает Мельников.

— Когда ты только, Игорек, серьезным станешь? Смотри, обстреляет тебя сегодня какой-либо сопляк и запасным на игры не поедешь.

— Может, я сегодня вас всех обстреляю, — насупившись, говорит Мельников.

Мамлеев хмыкает:

— У тебя ведь «меркелек» цел?

— Цел.

— И у меня цел. Так вот, если ты хотя бы Вишняка обстреляешь, мой «меркель» — твой «меркель».

— Сочный ритуал передачи именного оружия, — пытается подхватить шутку Мельников. Но Мамлеев дожимает.,..

— Я совершенно серьезно. Обозлись хоть раз, Игорек, покажи, что и в тебе есть гордость. Сколько можно за нами горшки выносить? Возраст уже...

Мельников хмурится. Лицо бледнеет, и тем контрастнее проступают на щеках, как у красной девицы, пунцовые пятна. Но он молчит. Потом нехотя произносит:

— Где уж мне угнаться за вами! Угораздило родиться в одно время с такими рвачами!

Мамлеев громко хохочет.

— Родиться, Игорек, — это от мамы с папой зависело. А ты и рад на стариков собственную ответственность перенести.

Мельников встает и начинает прощаться.

— Пойду, пожалуй, еще ничего не собрано. Ты готов?

Мамлеев кивает.

— Только твои патроны уложить осталось. Ты их, конечно, не осматривал?

— Конечно, нет. Все равно заново перетрешь.

— И то верно, — говорит Мамлеев...

Звонок телефона на столе беспощадно разрушает иллюзию, созданную воображением Воронова, и он нехотя снимает трубку.

— Кто это? — звучит в трубке грубоватый голос Прокофьева.

Воронов прекрасно узнает его, но отвечает:

— А это кто?

— А-а, — раздается в трубке. — Здравствуй, Алексей Дмитриевич, Прокофьев говорит...

— Слушаю.

— Алексей Дмитриевич, когда мы с вами беседовали в последний раз, вы мне сказали, что вас очень волнует, где провел Александр тот утренний час перед соревнованиями.

Апатия мигом слетает с Воронова и он, затаив дыхание, торопит:

— Ну и что?

— Могу сказать совершенно точно. Телефон запишите, чтобы проверить.

— В чем дело, лучше скажите, Николай Николаевич. Я вам и так верю.

— Хотелось бы... — мрачная пауза повисает в трубке. — Так вот. Этот час Александр просидел на бульваре возле дома...

Испарина невольно выступает на лбу Воронова.

— ...со своим научным руководителем профессором Шкловским.

Хорошо, что Прокофьев не видит в эту минуту лица Воронова.

— Откуда стало известно? — лишь спрашивает он.

— Профессор рассказал. Он тоже постреливает на стенде. Его, видно, Мамлеев привлек. Он мне сам рассказал вчера на тренировке. Я вам вечером звонил, но телефон не отвечал.

«Все. Вот тебе и Сальери!» — думает Воронов.

— Спасибо большое, Николай Николаевич. А телефончик дайте, я профессору позвоню, может, он что интересное расскажет о настроении Александра или еще что заметил...

В трубке гудит:

— Вы не стесняйтесь, Алексей Дмитриевич, проверяйте! Разве я не понимаю? Дело не копеечное — жизнь человеческая.

— Спасибо. Еще раз большое спасибо, — говорит Воронов и вешает трубку.

Звонить профессору Шкловскому совсем не хочется. Ясно, что Прокофьев говорит правду.

«Осторожность — это кольцо бесплодных мыслей, которое вращается вокруг точки страха. И чтобы оплодотворить мысль, надо перво-наперво сойти с роковой точки».

Воронов прекрасно понимает это, но сделать шаг не хватает сил. Он остался сегодня вечером дома. Завтра предстоит трудный, может быть, самый трудный день.

Весь сегодняшний доклад начальству прошел перед ним как озвученное телевизионное изображение. Алексей попытался найти какие-нибудь ошибки в своем поведении, но, кроме того несолидного жеста с номером дела, не смог себя ни в чем упрекнуть. Войдя в кабинет к начальнику отдела на доклад, он не удержался и почти срывающимся голосом, как ему сейчас кажется, слишком торжественно попросил:

— Товарищ полковник, разрешите начать дело...

Полковник Жигулев слушал так же внимательно, как и Кириченко, только с одной разницей — начальник отдела ни разу не перебил Воронова.

— Логика ваших рассуждений мне нравится. Но, честно говоря, плохо себе представляю, как вы заставите Мельникова признаться в совершенном.

— Инструмент скорее психологический. Мне кажется, я настолько хорошо узнал Мельникова, что не должно произойти ошибки — он не только злодей, он еще и трус.

— Убежденность — качество хорошее. Но и осмотрительность не стоит отбрасывать. Давайте вообразим, что Мельников станет все отрицать.

— Товарищ полковник, свидетельские показания! Многие, с кем я осторожно говорил в последние дни, психологически готовы признать виновником именно его. К тому же пусть Мельников попробует показать хотя бы еще один канал, по которому патроны попали к Мамлееву?

— Подобрал на улице, скажем.

Воронов улыбнулся, принимая высказывание начальника отдела как шутку, не более.

— Конечно, я говорю абсурдную вещь. Но и Мельников может сказать что-нибудь подобное. Когда над преступником нависает опасность, он становится особенно изворотливым. Даже дурак, случается, здорово умнеет. Ненадолго, правда.

— План таков, товарищ полковник. Внезапно предъявить Мельникову размонтированный патрон и пачку с крестом.

— Насчет креста я бы не пережимал. Мистикой попахивает.

— Возможно. Мельников не закоренелый преступник. Это очень странная натура. Его только по ошибке называли Моцартом. Он скорее Сальери...

При этих неожиданных отвлечениях в область литературы полковник Жигулев улыбнулся.

— ...Склонен считать, что Мельников неоднозначно относился к Мамлееву. Он его по-своему любил. Но муки тщеславия глушили и все то хорошее, что есть за душой у Мельникова. Натура неудачника, бесталанного человека может привести к преступлению, даже если это не натура преступника.

— Добро, Алексей Дмитриевич, мне нравятся ваши рассуждения. Но не исключаю, что завтра вас ждет неудача с Мельниковым. Могу добавить только одно: буду огорчен не меньше вашего. На всякий случай я до завтрашнего дня воздержусь докладывать начальнику управления.